Короче говоря, я в
диссертации установил, что диалектический метод мышления есть просто научное
мышление в условиях, когда, по словам Маркса, приемы эмпирического и
экспериментального исследования должна заменить сила абстракции, а также
теоретических допущений и дедукции применительно к сложному, изменчивому
переплетению связей и процессов. В прошлой истории философии еще до Гегеля
попытка описания такого метода была предпринята Дж. С. Миллем, но ее
почему-то никто не ставил в связь с диалектикой. В России об этом методе
писал Чернышевский, переводивший сочинения Милля на русский язык.
На многих студентов и аспирантов моя диссертация произвела сильное
впечатление. Диссертацию размножали во многих копиях. Это организовал Г.
Щедровицкий, который в те годы был моим последователем. Но она была
враждебно встречена руководителями советской философии. И это не случайно.
Превращение марксизма в господствующую государственную идеологию
сопровождалось превращением диалектики из орудия познания сложных явлений
действительности в орудие идеологического жульничества и оглупления людей.
Всякая попытка описать диалектический метод мышления как совокупность
особого рода логических приемов [272] (а именно такой была ориентация моей
работы) была обречена на осуждение в силу сложившегося в советской философии
понимания диалектики как некоего учения об общих законах бытия. На основе
идей моей диссертации образовалась небольшая группа. В нее, помимо Г.
Щедровицкого, входили Б.Г. Грушин, М. Мамардашвили и другие, но через пару
лет группа распалась.

СТАЛИНСКИЕ КАМПАНИИ
Сталинские кампании (против космополитизма, например) коснулись моих
мыслей и чувств лишь как материал для шуток и анекдотов. Мое отношение к
сталинизму имело место совсем в ином разрезе жизни. Все эти кампании
казались мне явлением на поверхности, а не в глубине потока жизни. Но все же
и меня они зацепили. На одной студенческой вечеринке я потешал собравшихся
шуточными импровизациями, которые зашли слишком далеко. В результате я
удостоился вызова в деканат факультета. В беседе участвовали руководители
факультета и активисты курса. Я вспылил и наговорил много такого, за что
тогда следовало исключение из университета и еще более суровое наказание. Но
как это ни странно, меня выручила именно моя резкость и искренность. Кроме
того, мой друг Василий Громаков был секретарем партбюро курса и членом
партбюро факультета, а один из студентов нашей группы (Петр Кондратьев) стал
даже секретарем парткома университета. С ним я вместе поступал в МИФЛИ в
1939 году. Он помнил мою скандальную историю. Во время войны он стал
политруком, затем заместителем начальника политотдела крупного авиационного
подразделения (не то дивизии, не то корпуса), получил чин майора. Мы бывали
в одних и тех же дружеских компаниях. Он был осведомлен о моих
умонастроениях, но солидарность бывших фронтовиков оказалась сильнее. Оба
они поручились за меня лично, и меня оставили в университете. Случай этот
характерен для общей ситуации в стране: репрессии имели место одновременно с
явным сопротивлением им со стороны бывших фронтовиков. [273]
По моим наблюдениям, сталинские кампании не вызывали особого энтузиазма у
населения страны и породили множество анекдотов, чего раньше не было. Мы в
стенной газете факультета рисовали карикатуры по поводу раздувания русской
философии, по поводу поисков основных законов в различных сферах природы и
общества (в подражание "открытому" Сталиным "основному закону социализма"),
по поводу превращений одних видов животных в другие (сатира на идеи
Лысенко). И как это ни странно, нам все это сходило с рук.
Кампания против космополитизма, имевшая целью возродить русское
национальное самосознание, обнаружила бесперспективность русского
национализма. Ему сразу же придавали уродливые формы, и потому он становился
предметом нападок как со стороны представителей других национальностей, так
и властей.

СМЕРТЬ СТАЛИНА
Умер Сталин, Но я не был этому рад. Исчез мой эпохальный враг, делавший
мою жизнь осмысленной. Мой антисталинизм терял смысл. Мертвый Сталин не мог
быть моим врагом. Состояние было такое, как после окончания войны. Ведя
антисталинистскую пропаганду, я чувствовал себя как на войне. Каждый острый
разговор угрожал доносом и арестом. Я переживал его, как боевой вылет. И вот
ничего подобного теперь не будет. Конечно, на место Сталина придет другой
вождь. Но у меня к нему не может быть такого отношения, как к Сталину.
Прощаться со Сталиным я не пошел. И в Мавзолей, куда на короткое время
поместили труп Сталина, я не пошел принципиально. Большинство моих знакомых
переживали смерть Сталина как искреннее горе. Мой тогдашний друг Э. Ильенков
рыдал, возлагал надежды на Мао. При этом он готовился разоблачить вместе со
всеми сталинскую вульгаризацию марксизма. Его реакция была характерной. Со
Сталиным сжились настолько, что он стал не только символом эпохи, но и
частью личной жизни. Все чувствовали, что эта эпо[274] ха окончилась. И
горевали поэтому. Все чувствовали, что эта эпоха навечно ушла в прошлое. И
радовались этому.
Моя мать вырезала из газеты фотографию Сталина и вложила ее в Евангелие.
Я спросил ее, зачем она это сделала. Ведь Сталин был злодей! Она ответила,
что Сталин взял на свою душу грехи всех других, что теперь его все будут
ругать и что кто-то должен за него помолиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187