Поэтому я никогда не стремился афишировать их и
даже запоминать. Многие из этих фактов были такого рода, что память о них
причиняла страдания, и я преднамеренно стремился забыть о них. Я избегал
засорять память незначительными пустяками, какими мне казались явления моей
личной жизни, полагая, что мои интеллектуальные возможности я мог
использовать для дел гораздо более важных. То, что так или иначе оседало в
моей памяти, касалось в основном не лично меня, а окружающих меня социальных
феноменов. Постепенно это стало чертой моего литературного и вообще
жизненного вкуса. Мелочный педантизм в отношении к фактам личной жизни стал
вызывать у меня отвращение при чтении сочинений других авторов, и я перенес
это на самого себя.
Общеизвестно, что память человека не подчиняется правилам логики. Она не
классифицирует события его жизни как существенные и несущественные и не
отдает предпочтения первым. Я, например, помню до сих пор номер телефона, по
которому мне пришлось звонить первый раз в жизни еще в 1933 году, но не
помню номер телефона своей собственной квартиры, в которой жил много лет в
Москве. Я помню номер винтовки, которую мне вручили в 1940 году в армии, но
не помню названия и расположения населенных пунктов, в которых мне
приходилось бывать во время странствий в 1939 - 1940 годах. Я помню имя
коня, которого мне дали по прибытии в кавалерийский полк. Но я не смог в
течение многих месяцев, пока писал книгу, вспомнить имя парня, с которым
делился куском хлеба и сокровенными мыслями и который доносил обо мне в
Особый от[7] дел полка. Так что если строго следовать тому, что застряло в
памяти, то объективная картина жизни не может получиться даже при наличии
искреннего намерения быть объективным. Потому систематизированный анализ
прошлого с точки зрения конечных результатов жизни мне представляется более
надежным средством объективности, чем фрагментарное припоминание
разрозненных деталей потока жизни.
Кроме того, у меня есть и принципиальное соображение относительно отбора
фактов личной жизни для предания их гласности. Оценка фактов жизни как
значительных или незначительных зависит не столько от того, какую роль они
на самом деле сыграли в жизни автора, сколько от того, какой вес им
придается общественным мнением в нынешней ситуации. Если автор поддается
влиянию общественного мнения, он так или иначе вынуждается на путь создания
ложной картины своей собственной жизни. Например, я очень рано стал
антисталинистом. Разумеется, мне было кое-что известно о сталинских
репрессиях в то время. Но не так уж много. Основная информация об этом стала
доступной лишь в послесталинские годы, когда мой антисталинизм потерял для
меня смысл. Зная, какое значение сейчас придается этим репрессиям в
описаниях советской истории и советского общества, я мог бы на эту тему
написать много десятков страниц. И тогда для читателей мой антисталинизм
сегодня показался бы совершенно обоснованным, само собой разумеющимся. Но
это была бы грубая историческая ложь. В формировании моего антисталинизма
факты репрессий не играли почти никакой роли. Я был сам подвергнут репрессии
за мой антисталинизм, сложившийся совсем по другим причинам. Те гонения,
которым я подвергался за мой антисталинизм, не добавили абсолютно ничего
нового в мои умонастроения. Более того, я не воспринимал их как
несправедливость. Факты личной жизни, способствовавшие формированию моих
антисталинистских умонастроений, в глазах современного общественного мнения
выглядели бы настолько ничтожными, что упоминание о них вызвало бы лишь
недоверие и насмешку. Кто, например, примет всерьез то, что моя фамилия -
Зиновьев - внесла свою долю в это. Меня за нее в детской среде постоянно
называли [8] "врагом народа", вынуждая уже в детских играх на роль человека,
противостоящего коллективу и всему обществу. В реальной истории порою
огромные причины проявляются в ничтожных фактах, а грандиозные факты
проявляют ничтожные причины.

ОТНОШЕНИЕ К БУМАГАМ
Я никогда не вел дневников и не хранил личных документов, кроме самых
необходимых. Порою я оказывался в ситуациях, когда касающиеся меня документы
исчезали или мне самому приходилось уничтожать их или фальсифицировать,
чтобы уцелеть. Я не был уверен в том, что проживу достаточно долго. Было
несколько случаев, когда моя жизнь могла оборваться помимо моей воли. Да я и
сам не раз задумывался над тем, чтобы покончить с жизнью, становившейся
тогда невыносимо тяжелой и терявшей всякую ценность. Мне тогда грезилась
мрачная картина, как после моей смерти чужие люди выбрасывают на помойку
оставшийся от меня бумажный хлам, и эта картина удерживала меня от
накопления бумаг всякого рода. К тому же мне время от времени приходилось
уничтожать накапливавшиеся рукописи в интересах самосохранения. Тот архив,
который все-таки образовался у меня в Москве, был главным образом научного и
литературного характера. Он частично пропал, частично попал в лапы органов
государственной безопасности, частично оказался так хорошо спрятанным, что я
лишился доступа к нему.
Моя жизнь складывалась так, что я чуть ли не до пятидесяти лет не имел не
то что своего рабочего кабинета, но даже письменного стола. Принцип "все мое
ношу с собой" был для меня не фигуральным латинским изречением, а
практическим правилом жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187