Думаю, что склонность к "мыслительству" вообще свойственна
русским. Она нашла отражение в русской классической литературе. С Андреем я
встречался и поддерживал дружеские отношения и после войны. Но такой
близости и откровенности, как в 1939 году, у нас уже не было. [129]
Он стал профессиональным философом-марксистом. Я пошел в другом
направлении. Хотя я сам был из породы русских мыслителей-самоучек, я
все-таки сумел продраться через дебри марксизма и добраться до каких-то иных
вершин мышления.
Может быть, наши разговоры в 1939 году имели для Андрея совсем не тот
смысл, какой они имели для меня, но на меня они подействовали очень сильно.
Андрей был первым в моей жизни человеком, который говорил о сталинских
репрессиях так, как о них стали говорить лишь в хрущевские годы. Я был
потрясен тем, что он рассказывал об убийстве Кирова и о процессах против
видных деятелей революции, партии и государства. Не знаю, откуда ему все это
было известно.
Я знал о массовых репрессиях в стране. Но они до сих пор не затрагивали
меня лично и не казались чем-то несправедливым. В деревне у нас арестовывали
людей, но арестовывали, как нам казалось, правильно: они совершали уголовные
преступления. Обычными преступлениями такого рода были хищения колхозной и
государственной собственности, бесхозяйственность, халатность. О причинах,
толкавших обычных людей на эти преступления, мы не думали. Было очевидно,
что эти преступления возникли лишь с коллективизацией. Но нужно специальное
образование, исследовательские способности и гражданское мужество, чтобы
обнаружить причинно-следственную связь в, казалось бы, очевидных явлениях.
Прошло семьдесят с лишним лет после революции, в стране появились сотни
тысяч образованных людей, занятых в сфере социальных проблем. А многие ли из
них видят причины непреходящих трудностей в Советском Союзе в объективных
закономерностях самого социального строя страны?! Насколько мне известно, я
был первым, кто заговорил об этом профессионально. И может быть, до сих пор
являюсь единственным "чудаком" такого рода. Так что же можно было ожидать от
советских людей тридцатых годов, боявшихся к тому же даже вообще думать в
этом направлении?! Были случаи, когда арестовывали "за политику". Но они
тоже казались оправданными: люди "болтали лишнее". А тот факт, что это
"лишнее" было правдой, во внимание вообще не принималось. [130]
В Москве сталинские репрессии были мне известны отчасти также в форме
наказаний за уголовные преступления. То, что массы людей самой системой
жизни вынуждались на преступления, об этом я узнал позднее. А тогда такие
преступления казались делом свободной воли людей и их испорченности. Ведь мы
же не совершали таких преступлений! Но главным образом сталинские репрессии
мне были известны как репрессии против "врагов народа". Об этих репрессиях
писали в газетах. О них говорили агитаторы и пропагандисты. О них нам
твердили без конца в школе. Мы читали о них в книгах, смотрели фильмы.
Пропаганда с этой точки зрения была организована настолько эффективно, что
массы людей верили в то, что им внушали. Более того, хотели верить. И само
собой разумеется, я, как и другие, не знал масштабов репрессий. А
карательным органам создавали такую репутацию, что они нам казались
воплощением ума, честности, смелости, справедливости и благородства. Мы
выросли в атмосфере прекрасных сказок революции. И сталинские репрессии
изображались продолжением революции и защитой завоеваний революции. О том,
что защита завоеваний революции превратилась в нечто иное, уже не имеющее
ничего общего с революцией, я узнал позднее.
Мы имели информацию о том, что происходило в стране, помимо официальных
источников и школы, и эта информация не совпадала с официальной. Реальная
жизнь страны все более обволакивалась туманом грандиозной пропагандистской
лжи, и мы это замечали. Замечали мы также и то, что и в наших школьных
коллективах возникали явления, далекие от идеального коллективизма и
декларируемой справедливости. Конечно, эти явления были незначительными с
исторической и социологической точки зрения. Но они были существенны для
нас, ибо они были явлениями нашей жизни. Мы сидели рядом за партами, учили
те же уроки, читали те же книги, смотрели те же фильмы. Но уже тогда мы
чувствовали, что нам предстоят различные судьбы.
Смутные подозрения насчет реальной сущности репрессий стали закрадываться
мне в душу задолго до 1939 года. После убийства Кирова ходили слухи насчет
роли Ста[131] лина как организатора убийства. Отец Бориса говорил об этом не
раз. Несмотря на пропаганду и страх, правда о репрессиях так или иначе
вылезала наружу. Как говорится, шила в мешке не утаишь. Взгляды, намеки,
двусмысленные замечания, гримасы - все это в массе создавало такую
атмосферу, что сомнение в правдивости пропаганды становилось обычным
состоянием многих людей. Обман перерождался в самообман и в соучастие в
обмане. К концу тридцатых годов ситуация в тех кругах, которые мне были
известны, сложилась уже такая, что перед людьми встала проблема: соучастие в
делах сталинистов или протест против них. Подавляющее большинство осталось
пассивным, охотно принимая позицию неведения о реальности и веры в
официальную ее картину. Значительная часть людей стала активной участницей
действий властей, прикрывая свое участие благими намерениями искоренить
врагов и облагодетельствовать трудящихся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187