Рациональный выход из этого состояния был бы противоестественным,
иррациональным в гораздо большей [147] мере, чем преднамеренно
иррациональный поступок. Мировому безумию могло противостоять лишь
индивидуальное безумие, так думал я тогда.
Идеями индивидуального террора я интересовался и ранее. Я восторгался
мужеством Халтурина, Желябова, Перовской, Каракозова и других народовольцев,
а также Александра Ульянова. Каким-то образом мне удалось прочитать речь
последнего на суде, и я полностью согласился с ним. Я перенес лишь эти идеи
на современную мне ситуацию. Не Владимир Ульянов (Ленин), а именно Александр
Ульянов был одним из героев моей юности. Должен сознаться, что я и теперь
симпатизирую этим людям. Следы моего интереса к ним читатель может найти в
моих книгах, в особенности в книге "Желтый дом". Этот интерес не имел
никаких практических целей. Меня просто тянуло к этим людям. Я не раз ловил
себя на том, что был бы с ними, если бы жил в то время. Что касается Ленина,
то я его никогда не отделял от Сталина и никогда не питал к нему возвышенных
чувств. Я считал и до сих пор считаю его великим историческим деятелем,
может быть, самым крупным в XX веке. Но не более того.
Сейчас, конечно, невозможно восстановить, в каких конкретно формах
выражались тогда мои чувства, мысли и планы. То, что я пишу, есть взгляд
человека, уже пережившего душевный кризис, а не взгляд этого человека в
состоянии кризиса. Различие тут такое же, как различие между переживаниями в
состоянии тяжелой болезни или смертельного сражения и переживаниями после
болезни или после сражения. И все-таки я стараюсь быть максимально близким к
переживаниям Зиновьева того периода. Эту реконструкцию мне облегчает то
обстоятельство, что тот кризис не был преодолен совсем. В ослабленной и
заглушенной форме он навечно остался со мною.
Приведу одну деталь моих умонастроений, которую я запомнил более или
менее отчетливо. Я не мог уснуть и ушел пешком в Лефортовский парк (кажется,
он тогда назывался парком Московского военного округа), который я очень
любил. Ночью при луне парк выглядел как декорации к античной или
шекспировской трагедии. Я сам был в состоянии предельного отчаяния и об[148]
реченности. Естественно, я обдумывал свое положение как участник и главный
герой воображаемой трагедии. Меня мучил не вопрос, быть или не быть, а
вопрос, кем быть - богом или червяком? Червяком я быть не хотел и не мог. А
стать богом в нашей трясине подлости и пошлости можно было, как я думал,
лишь одним путем: разрушить божество и религию нашей житейской трясины.

СМУТНЫЕ ЗАМЫСЛЫ
Само собой разумеется, я разговаривал с Борисом и Иной, а потом и с
Андреем о терроризме. Андрей мою склонность не одобрил и категорически
отверг такое для себя. Суть моей позиции сводилась, коротко говоря, к
следующему. С моральной точки зрения можно осуждать любые формы терроризма,
т. е. терроризм вообще. Но с исторической точки зрения ошибочно говорить о
терроризме вообще, сваливая тем самым в одну кучу разнородные явления. У нас
вполне официально почитаются в качестве героев многие лица, готовившие и
совершившие покушения на царей и царских чиновников. Когда большевики
отвергали индивидуальный террор, они отвергали его не из моральных, а из
политических соображений, т. е. как неэффективное средство свержения
самодержавия и захвата власти.
Без героев "Народной воли" в России широкое революционное движение было
бы вообще невозможно. История в некотором роде повторяется. Мы оказались в
самом начале нового цикла социальной борьбы. В наших условиях терроризм
снизу имеет значение не сам по себе, а как символ чего-то иного. Терроризм у
нас выражает протест против тяжелой жизни в стране. Террор снизу с этой
точки зрения подобен стихийным бунтам на заводах из-за снижения зарплаты и
трудностей с продовольствием. Это сигнал во все слои общества о реальном
положении в стране и о нежелании дольше мириться с этим. А главное - в нашем
коммунистическом обществе власть сама регулярно осуществляет террор сверху в
отношении населения. Так почему бы на террор сверху не ответить в порядке
самозащиты террором снизу? [149]
К тому же в наших условиях террор есть прежде всего и в конечном итоге
самопожертвование. Если ты действуешь бескорыстно, если ты имеешь
благородную цель служения людям, если ты при этом жертвуешь своею жизнью, то
ты имеешь полное право судить лицо или учреждение, являющееся
персонификацией зла, право выносить приговор и приводить его в исполнение. В
таком случае место принципов морали занимают принципы долга.
Не думайте, что я приписываю свои сегодняшние мысли мальчишкам и
девчонкам конца тридцатых годов. Во-первых, сегодня у меня таких мыслей уже
нет - я стал для них слишком благоразумен. А во-вторых, загляните в книги
прошлого, и вы там все эти мысли найдете. Мы много читали. Мы не были
первооткрывателями. Мы лишь сделали одно открытие для себя: в
коммунистическом обществе, как и в прошлых обществах, возникают свои причины
для протеста, бунта, борьбы. И не думайте, будто у нас были какие-то
преступные наклонности. Халтурин, Желябов, Фигнер, Каракозов, Засулич,
Перовская, Ульянов и другие народовольцы были высоконравственными
личностями. И все же они пошли на преступление.
Мы обсуждали различные "технические" возможности покушения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187