Не
задерживаясь ни дня в Москве, я уехал в Киев, где меня ждали Ольга и Полина.
Ольга уже слышала о моем заявлении по радио - соседи по даче слушали
передачи западных радиостанций.
Буквально через день после того, как я оказался под Киевом, в доме, где
мы снимали комнату, поселился человек, приехавший с женой и двумя собаками
на своей машине из Москвы. [467]
Он представился как Н.А., работник Министерства иностранных дел. Но для
нас было ясно, кто он такой. Одно то, что он поселился в комнате хозяйки
дома, а хозяйку на это время куда-то выселили, говорило о его функциях.
Скоро Ольга опознала его. Когда она училась на курсах машинописи и
стенографии в Министерстве иностранных дел, был устроен вечер встречи
девушек их курсов с курсантами военного института иностранных языков, и
курсантов представлял Н.А., бывший тогда полковником. Все время под Киевом
мы жили под надзором этого Н.А.
В конце августа мы вернулись в Москву. Относительно книги все еще не было
никаких известий. В Институте философии создали специальную комиссию по
моему делу. В нее вошли Т.И. Ойзерман (сейчас академик), В. Семенов (тогда
редактор журнала "Вопросы философии") и Э. Ильенков. Последний через
несколько лет покончил жизнь самоубийством. Как мне говорили, его незавидная
роль в моем деле была одной из причин самоубийства.
Комиссия настаивала на том, чтобы я объявил сообщения западной прессы и
радио вымыслом, обещая оставить на работе и ограничиться строгим выговором
по партийной линии. Я отклонил это предложение. Тогда меня срочно уволили с
работы. Было это сделано с нарушением всех законов. Меня на работе
восстановили, но лишь затем, чтобы уволить "законным порядком".
Как я уже упоминал выше, еще до выхода в свет книги многие мои старые
друзья порвали со мной отношения только из-за того, что мой голос протеста
прозвучал по западному радио. Знакомые и сослуживцы перестали здороваться
при встрече. Рядовые советские люди по доброй воле выражали свое отношение к
моему бунту. Меня уволили из университета. Повсюду изъяли из печати мои
статьи. Исключили из философского общества, членом которого, кстати, я не
был.
Наконец 26 августа западные радиостанции объявили о выходе в свет в
Швейцарии в издательстве "Век человека" книги "Зияющие высоты". По радио о
ней рассказал писатель Владимир Максимов, живший в Париже. Хотя я уже
почувствовал, какая расправа ожидала меня за это, я успокоился. Совесть моя
была чиста. [468]
С души свалился камень, тяготивший меня долгие годы. Мой бунт состоялся.
Я привел мое внешнее положение в соответствие с моим внутренним состоянием.

ОСТРАКИЗМ
В моем случае, как в лабораторно чистом эксперименте, можно наблюдать
процесс выталкивания человека в отщепенцы и поведение всех подразделений
общества в такой экстремальной ситуации. Наиболее интересным здесь является
поведение массы обычных людей, не занятых в системе власти и в карательных
органах, но связанных с отщепенцем деловыми или дружескими отношениями.
Общее мнение коллектива Института философии, в котором я проработал
двадцать два года, считался одним из лучших работников, был уважаем и даже
любим, одна моя старая приятельница выразила одним словом: "Проглядели!"
Проглядели - это значит не распознали еще до того, как взорвалась моя
книжная бомба. Действительно проглядели, но не в смысле не распознали мою
натуру, а в том смысле, что не сумели помешать проявиться ей с таким
"шумом". В моем окружении все и всегда знали, что я такое был. Меня уважали
и любили именно в таких моих качествах, которые потом стали предметом
осуждения. Знали и принимали меры к тому, чтобы мои качества были
локализованы рамками интимной жизни коллектива. Если бы я не приобрел
известность на Западе как логик, если бы мои статьи и книги не переводились,
если бы у меня не было преуспевавших учеников, я так и остался бы для всех
хорошим человеком. Иногда обо мне говорили бы: талант, а вот пропадает ни за
что. И именно за это любили бы. Стоило мне начать выделяться из общей массы,
как немедленно началось постепенное отторжение меня от коллектива. Но и это
еще было терпимо. Профессиональная известность - слишком узкая известность,
чтобы ее пугаться. Тем более были приняты меры ограничить ее. И я мог бы
продолжать жить, время от времени добиваясь успехов, наград, уважения. Лишь
бы это не выходило за рамки, определенные мне властями и коллективом. Пойдя
на [469] публичный скандал, я нарушил тем самым неписаный закон
коммунальности, который мои литературные персонажи выражали словами: "Мы все
ничтожества", "Будь как все", "Не высовывайся".
Но самым большим моим преступлением с точки зрения моего окружения было
даже не то, что я напечатал книгу на Западе, это была не первая моя книга,
напечатанная на Западе. Самым моим большим преступлением было то, что это
была книга о моем окружении, книга правдивая, причем книга, имевшая
раздраживший многих успех. Если бы книга была написана плохо, если бы она
была действительно клеветой на советскую реальность и мое окружение, на меня
не обрушились бы с такой силой, как это произошло. Меня бы наказали, но не
очень сильно. Многие мои старые друзья и знакомые сохранили бы со мной
приличные отношения и даже похваливали бы за книгу. Хвалили бы именно
потому, что знали бы, что хвалить не за что. В Москве очень скоро появились
многочисленные копии книги и стали с поразительной быстротой
распространяться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187