Никакой моральной
проблемы тут вообще нет. Все поведение вождей выходит за рамки морали, так
почему же мы должны относиться к ним с моральной позиции?! После этого стена
сомнений и опасений была сломана, и мы стали обсуждать чисто "технический"
аспект проблемы: как осуществить покушение на Сталина.
Мы приняли демонстрационный вариант. Я с Алексеем присоединяемся к
училищу Бориса. Это лучше, чем присоединяться к колонне МИФЛИ, так как в
училище не такой строгий контроль, мы можем сойти за студентов-художников
или натурщиков. Борис обещал устроить нас подрабатывать натурщиками, чтобы
"примелькаться" в училище и сойти за своих. Кроме того, колонна училища
будет проходить ближе к Мавзолею. На Бориса мы возложили обязанность
разбрасывать листовки и потом объяснять наши мотивы на суде, если таковой
будет. Мы же с Алексеем решили пробиваться к Мавзолею, стрелять в Сталина и
других и бросать гранаты. Живыми решили не сдаваться. Покушение
запланировали на 7 Ноября 1939 года. Но в связи с трудностями с оружием
перенесли на 1 Мая 1940 года.
Прошло почти пятьдесят лет с тех пор. Вспоминая сейчас наш заговор, я
спрашиваю себя, осуществили бы мы его или нет, если не случилось бы событие,
о котором я расскажу дальше. Сейчас у меня возникло сомнение насчет
положительного ответа. В наших настроениях не хватало все-таки той
решимости, какая была у народовольцев. Мы подражали им, но мы все-таки
чувствовали разницу в нашем положении. Народовольцы появились тогда, когда
Россия уже покатилась в направ[153] лении революции, а мы появились уже
после революции, которую готовили они. Они имели моральную поддержку
мыслящего русского общества. Мы за собой не чувствовали никакой опоры. И
все-таки я допускаю возможность попытки осуществления нашего замысла. Мы
пошли бы на это хотя бы потому, чтобы не выглядеть в глазах друг друга
трусами и предателями. Из нашей попытки наверняка получилось бы что-нибудь
очень примитивное и уродливое. Ее пресекли бы в самом начале, а нас просто
уничтожили бы без всяких сенсаций. Это было бы самоубийство безумцев.

ПЕРВАЯ ПРОВОКАЦИЯ
В начале октября было открытое партийно-комсомольское собрание курса.
Почему-то речь зашла о положении в колхозах. Студенты из моей группы знали,
что моя мать - колхозница и что я сам каждое лето работал в колхозе. Они
знали кое-что и о моих умонастроениях: утаить их было невозможно. Они
спровоцировали меня на выступление. В конце собрания, когда председатель уже
собрался объявить его закрытым, староста нашей группы выкрикнул, что я якобы
хотел бы выступить. Мне дали слово, которое я сам не просил. Не понимаю,
почему я не отказался, я вообще не любил выступать на собраниях. Я поднялся
на трибуну и стал рассказывать о том, что происходило в нашем колхозе имени
Буденного и в соседних колхозах района. Говорил о бесхозяйственности, о том,
что мужики пьянствуют, воруют и арестовываются, что на трудодни почти ничего
не дают, что люди бегут из деревень при всякой возможности, что оставшиеся
живут впроголодь... Мое выступление было выслушано в мертвой, гнетущей
тишине. Эта тишина продолжалась еще некоторое время после того, как я
покинул трибуну. Я сел в самом заднем ряду. На меня никто не смотрел. А я
почувствовал облегчение. В этот момент я забыл о великом замысле убить
Сталина. Этот замысел был проблематичен, а тут был вполне реальный бунт. Как
говорится, лучше синица в руке, чем журавль в небе. Мне подбросили в руки
синицу, я схватил ее, забыв про журавля. Я потом [154] много думал на эту
тему, но так и не нашел ни оправдания своему поступку, ни порицания. Но я
тогда понимал, что сделал решающий шаг в своей жизни, определивший всю мою
последующую судьбу. Пусть я сделал этот шаг вопреки своему желанию. Пусть
меня спровоцировали на него. Но я все-таки сделал его. Я его сделал так же,
как когда-то мальчишкой нырял на "слабо" в воду, еще не освободившуюся ото
льда. Только теперь я нырнул во враждебный мне океан без малейшей надежды
вынырнуть из него живым. Но я все-таки нырнул. Я поступил так, как это
соответствовало моей уже сложившейся личности. Я был горд, что пошел против
общего течения. Для меня это мое коротенькое выступление психологически
означало восстание космического масштаба. Это было восстание против всего и
против всех. Я чувствовал себя как мой любимый литературный герой -
лермонтовский Демон, восставший против всего Мироздания и против самого
Бога. Если бы меня в тот момент приговорили к смертной казни, я принял бы ее
как высшую награду. Это был иррациональный и неподконтрольный поступок,
непроизвольный срыв. Но, произойдя, он сделал рациональным, произвольным и
контролируемым все мое последующее духовное развитие.
Что начало твориться в зале через несколько секунд, об этом я и сейчас не
могу вспомнить без содрогания. Начался буквально рев гнева и возмущения.
Председатель с трудом навел порядок.
Произошло чрезвычайное происшествие, и коллектив должен был
прореагировать на него должным образом. Собрание затянулось чуть ли не до
полуночи. Мое выступление заклеймили как "вражескую вылазку". Были приняты
какие-то резолюции. Не дожидаясь конца, я потихоньку ушел. Домой шел пешком.
Шел дождь со снегом. Дул ледяной ветер. Я промок. Но мне не было холодно. Я
шел как в бреду. Мыслей почти не было. Было одно растянутое во времени,
окаменевшее или оледеневшее подсознание какой-то огромной и непоправимой
катастрофы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187