Я наблюдал такие сцены вовсе не как беспристрастный социолог, а как
человек, уже начавший делать са[174] мого себя по определенным идеальным
образцам. Я и в школе никогда не лез на глаза учителям, не подлизывался к
ним, не тянул руку, чтобы показать, что я что-то знаю лучше других. Этому
правилу я следовал не из стеснительности, нерешительности, скромности и
прочих качеств, занижающих социальную активность человека, а из презрения к
мелкой житейской суете. Я просто знал, что потери от моего такого поведения
не вели к катастрофе, а выгоды от противоположного поведения не возвышали
меня над толпой. Этому правилу я решил следовать и в армии. Только теперь
это принимало более серьезный характер. Школа считалась лишь подготовкой к
жизни, а тут была сама жизнь. Вознаграждением за поведение здесь были не
отметки в дневнике и в аттестате, а нечто более серьезное: кусочки жизненных
благ и преимущества перед другими. Тут происходило разделение людей на
социальные категории. Пусть это происходило на самом примитивном уровне, но
суть этого была та же самая, что и на всех более высоких ступенях социальной
иерархии. С этой точки зрения один член Политбюро ЦК КПСС, отпихивавший
другого члена Политбюро, чтобы стать Генеральным секретарем, мало чем
отличается от солдата Иванова, оттолкнувшего солдата Петрова, чтобы стать
старшим по вагону.
В первый же час новой жизни у меня произошло столкновение со старшим по
вагону. Увидев, что я не принимал участия в сражении за лучшие места на
деревянных нарах, он решил, что я являюсь тюфяком, т. е. самым податливым
материалом для проявления его начальнических амбиций, - ошибка, которую в
отношении меня потом делали многие другие. Он начал вести себя по отношению
ко мне так, как будто он был всамделишным армейским старшиной: потребовал,
чтобы я встал перед ним по стойке "смирно!" и все такое прочее. Я сказал
ему, что в командиры его я не выбирал, что присягу я еще не принимал, что он
превышает свои полномочия. Он начал кричать на меня и угрожать отправить в
арестантский вагон (как оказалось, такой на самом деле был в эшелоне). Я
схватил полено, лежавшее у печки, и сказал этому самозванному "командиру",
что, если он еще раз крикнет на меня, я ударю его по[175] леном по голове,
что я вообще никому не позволю унижать себя, даже самому Сталину. Ребята
одобрили мое поведение. Парень испугался. После этого он умерил свои
командирские замашки. А передо мною даже стал заискивать - стремление
командовать обычно прекрасно уживается с холуйством.
Такого рода "бешеные" вспышки со мной случались и в дальнейшем несколько
раз. Один случай был особенно скверным. Я был дежурным по столовой полка
(уже будучи офицером). Поздно вечером, когда уже все было съедено, в
столовую заявился основательно подвыпивший капитан, начальник Особого отдела
полка (т. е. представитель органов безопасности в полку), и потребовал,
чтобы его покормили. Согласно армейским порядкам в таких случаях заранее
должно быть заявлено, чтобы "оставили расход", т. е. чтобы оставили в запасе
пищу для тех, кто не может прийти в столовую в положенное время. В данном
случае это сделано не было. Но пьяный офицер "органов" не хотел слушать моих
объяснений и оскорбил меня. Я вспыхнул, выхватил пистолет, сказал ему, что
считаю до пяти и, если он не уберется из столовой, я его пристрелю. Он тут
же убежал. На другой день он, надо отдать ему должное, извинился передо
мной, спросил, выстрелил бы я, если бы он не ушел, и сам же ответил на свой
вопрос, что да, я выстрелил бы. Мы договорились, что эта история останется
между нами.
О моем заявлении насчет Сталина в ссоре со старшим по вагону кто-то донес
начальству эшелона. Меня вызвали к заместителю начальника эшелона по
политической части. Я решил не лезть на рожон и сказал политруку, что
доносчик исказил мои слова, что я якобы сказал нечто совсем иное, а именно
что даже сам товарищ Сталин так не разговаривает с подчиненными, как старший
по вагону разговаривал со мной. Политрук мои слова одобрил, но по прибытии в
полк все же посоветовал начальнику Особого отдела полка взять меня на
заметку. Тот припомнил мне эту историю в эшелоне, когда беседовал со мной по
поводу ЧП (чрезвычайного происшествия), случившегося уже в полку.
Первые двое суток мы питались тем, что взяли с собой. Мы сразу
разделились на "богачей" и "бедняков". [176]
"Богачи" запускали руки в чуть приоткрытые чемоданы, что-то там
отламывали или отщипывали вслепую и жевали, закрываясь от соседей. "Бедняки"
ели в открытую и делились друг с другом. На третий день нам выдали ведро и
концентраты каши. Старший по вагону назначил поваром одного из своих холуев.
Другой холуй старшего по вагону стал делить хлеб. Начались привилегии и
блат. Я подходил за своей порцией каши и хлеба последним. Я возвел это в
принцип поведения. Всегда, когда дело касалось распределения каких-то
материальных благ, я из принципа оставался последним. Я при этом имел
какой-то ущерб, но зато выигрывал морально и психологически. В условиях
дефицита распределение благ всегда является источником переживаний. Я
выработал в себе привычку быть к этому равнодушным и беречь себя для дел
более важных. А начал я это самовоспитание с пустяков. Впрочем, в условиях
недоедания лишние граммы хлеба не пустяк.
Иногда нас водили кормиться в специальные кормежные пункты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187