Но меня "враги народа" и упомянутые лица
вообще не интересовали. Я говорил о том, что волновало меня, а именно о
несоответствии реальности идеалам коммунизма. Началась острая перепалка. Я
вышел за рамки разговора, который мне казался совсем не криминальным. Стали
спорить об отношении человека к власти, об отношении коллектива и индивида.
Наконец заговорили о культе личности Сталина. Меня обвинили в индивидуализме
и даже анархизме. О моем увлечении литературой об анархистах и народовольцах
в школе знали. Я в шутку заявил, что считаю себя неоанархистом. Но
провокаторам было не до шуток. В конце я вскипел и заявил, что отвергаю
культ личности Сталина, считая его отступлением все от тех же идеалов
коммунизма.
В том, что донос будет написан, я не сомневался. Я даже смутно хотел,
чтобы это случилось. Я предвидел последствия и не уклонялся от них. Они мне
казались единственным выходом из кризиса, в каком я оказался.
Донос был, конечно, написан и дал знать о себе молниеносно быстро. По
всей вероятности, он был написан в тот же вечер, после того как я ушел от
Проры.

[158]
АРЕСТ
Через день под вечер к нам в подвал спустился молодой человек. Сказал,
что хочет повидать меня. Я его голос услышал, когда он еще был на кухне, и
догадался, что это за мной. Я надел пальто, взял почему-то паспорт, сам
вышел на кухню, сказал этому человеку, что я готов, и мы пошли пешком на
Лубянку. Всю дорогу мы молчали. При входе в здание у меня отобрали паспорт.
Меня провели в кабинет номер 521. Там сидел мужчина средних лет, одетый в
военную форму, но без знаков различия. Он предложил мне снять пальто и сесть
- разговор предстоял долгий. На столе перед ним я увидел донос, написанный
на листках из школьной тетради. Я узнал почерк Проры, прямые, четкие,
большие буквы. Очевидно, он редактировал текст, он был одним из лучших
учеников школы по русскому языку и литературе. Его литературные способности
пригодились. Увидел я и подписи: Тамара Г., Василий Е., Проре Г. и Иосиф М.
Когда мы беседовали, письмо лежало перед мужчиной, так что я мог прочитать
его полностью. В письме говорилось, что они - мои друзья, что они
обеспокоены настроениями, которые у меня стали замечаться в последнее время,
в частности тем, что я себя объявил неоанархистом и выступил против культа
личности товарища Сталина, что я всегда был хорошим комсомольцем, учеником и
товарищем, что я подпал под чье-то вредное влияние. Подписавшие письмо
просили органы государственной безопасности разоблачить тех, кто скрывался
за моей спиной и толкал меня на преступный путь, и помочь мне вернуться в
ряды честных строителей нового общества.

ТРИДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
Через тридцать лет после той вечеринки я встретился с Тамарой Г. Она одна
из подписавших донос осталась в живых. Иосиф М. погиб рядовым солдатом в
самом начале войны. Проре Г. в 1941 году ушел добровольно в армию, стал
политруком роты и погиб уже в 1945 году. В конце 1941 года я его встретил на
пару ча[159] сов, когда был проездом в Москве. О том провокационном вечере
не было сказано ни слова. Может быть, он думал, что мне не было известно о
доносе. Тамара Г. в 1969 году была уже старой женщиной, а я был
преуспевающим ученым с мировой известностью. Она рассказала мне подробности
о той истории 1939 года. Теперь это можно было сделать, страшная сталинская
эпоха ушла в прошлое. Тамара сказала, что все эти годы ее мучила совесть
из-за того доноса, что это был в ее жизни единственный бесчестный поступок.
Возможно, это действительно было так. Но ведь от людей не требуется каждый
день совершать подлости, чтобы быть подлецами. Сущность человека проявляется
в немногих, но характеристичных поступках.

РАЗМЫШЛЕНИЯ НА ЛУБЯНКЕ
После первого разговора со следователем меня отвели в маленькую комнату,
как я догадался - в одиночную камеру внутренней Лубянской тюрьмы. Меня
обыскали, отобрали все, что было в карманах. Но одежду оставили.
Впоследствии я читал описания Лубянки и процедуры заключения в нее, например
А. Солженицына в романе "В круге первом". Со мной ничего подобного не было.
Окно в камере было зарешечено и закрыто деревянным щитом ("намордником"), и
я не знаю, куда оно выходило. В камере была койка, тумбочка, столик, стул.
Был маленький туалет, а не параша. Висело полотенце, было мыло. На койке был
матрац, одеяло, подушка. На столике была настольная лампа. Лежало несколько
книг. Я их так и не посмотрел, не до этого было. Я прожил в этой камере
несколько дней, сколько именно, сейчас не помню, возможно, целую неделю. Я
здесь впервые в жизни имел отдельную кровать. Кормили три раза в день,
причем сравнительно неплохо, как казалось тогда мне. Моя камера и условия
заключения были явно необычные. Ничего подобного я не встречал ни в каких
воспоминаниях. Когда я рассказывал об этом, мне не верили. Во время
следующей беседы мой следователь сказал, что я - не заключенный, что наши
беседы - не допрос, а дружеские [160] беседы, что меня держат тут
исключительно из соображений удобства. Кроме того, "им" известны мои плохие
бытовые условия, и "они" решили устроить мне своего рода "дом отдыха". Но
это, разумеется, с надеждой на то, что я буду с "ними" полностью откровенен.
За время пребывания на Лубянке я имел три беседы со следователем. И
разговаривал с ним с полной откровенностью. Мои речи его поразили. Он сказал
мне, что до сих пор ни от кого ничего подобного не слышал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187