От Кудашихи узнавал новости мелкие: кто-то женился, кто-то родился, кто-то дом продал да в город уехал. Она же рассказала ему о Заплюйсвечкине, который снова хотел повеситься и не повесился, потому что жена выследила его и отняла веревку. Да еще той веревкой выпорола его принародно-
— Теперь-то он уже точно повесится,— сказала Куда-шиха.— Из-за позора, который пережил, и назло.
— Кому назло? — спросил Кретов.
— А всем назло. Загнали все-таки человека, загпалц,— махнула рукой Кудашиха и ушла.
«Сам себя загнал»,— подумал о Зашпойсвечкине Кретов, и хотя в этом было много правды, все ж не вся правда, и та, что оставалась за вычетом этой, ложилась виной на всех. И на Кретова. Он это почувствовал тогда и сказал себе, что непременно повидается с Заплюйсвечкиным и потолкует с ним. А заодно спросит и о Лазареве: не встречался ли с Лазаревым Заплюйсвечкин в том котловане за железнодорожной насыпью.
Анна Валентиновна сообщила Кретову новость, которая вскоре взбудоражила весь совхоз.
— Газетки не читаете, писатель,— сказала она ему с издевкой.— Отстаете от жизни. Стыдно писателю газетки-то не читать.
— С чего вы взяли, что я не читаю газетки? — спросил Кретов.
— А ежели бы читали, то разговор бы меж нами завязался о нашем директоре.
— О дем статья в газете? — догадался Кретов.— В какой?
— А вот в этой,— протянула Анна Валентиновна уже изрядно помятую областную газету.— Почитайте. Вы когда-то похвалили в газете нашего директора, а тут его теперь ругают. Наверное, с работы снимут,— предположила она.— Теперь всех начальников чуть что — с работы снимают.
— Я могу взять эту газету с собой? — спросил Кретов.
— Берите! Она мне ни к чему.
Кретов прочел статью о Махове дома. Статья была жестокая, разносная. Махов обвинялся во всех грехах: и в том, что он завалил хорошее хозяйство, третий год не получает плановых урожаев по зерновым, не добился средних по области надоев молока, не выполнил годовой план по продаже мяса; и в том, что не видит резервов повышения рентабельности хозяйства, не умеет организовать коллектив, социалистическое соревнование; и в том, что не способен определить перспективу, не владеет современными методами хозяйствования, допускает в отношениях с людьми грубость, нарушает принцип социальной справедливости; и в том, что под его крылом свили себе гнездо расхитители социалистической собственности.
Статья была подписана Д. Михайловым, одним из многочисленных псевдонимов Аркадия Аркадьевича Додонова. Читая ее, Кретов даже слышал голос Додонова, улавливал ого интонации.
«Снова, значит, на коне,— подумал о Додопове Кретов.— Вот проклятое племя хамелеонов!» Хотя дело, как понимал Кретов, было не только в Додонове: кто-то должен был санкционировать такое выступление газеты, дать Додонову «добро». И заранее спланировать вывод, который будет принят после обсуждения статьи. Словом, положение Махова было незавидным. Его следовало или спасать или тихо оплакивать. Иные же, надо думать, уже злорадствовали, предвидя крах Махова.
«А как поступишь ты?» — спросил себя Кретов, хотя знал уже ответ, знал, что сейчас пойдет к Махову и постарается ому помочь, если удастся.
Ирина, жена Махова, не дала Кретову переступить порог своего дома, сказала, что к Махову нельзя. Она была зла и криклива, швыряла то и дело попадавшие ей под руку тряпки, пнула ногой кота, ошалевший кот разодрал ей чулок, от чего Ирина совсем зашлась в крике:
— Ходят теперь тут всякие, сочувствуют, а сами готовы съесть его, радуются в душе чужому несчастью, чтоб вы передохли все! Когда работала комиссия, все только и старались подсовывать ей гадости про Алексея, потому как все умные, а он один дурак, тянет за всех это гнилое хозяйство, пупок надрывает, ночами не спит, никакой зарплаты ему не хватает, чтоб кормить приезжих дармоедов... И ты такой же, как те писаки,— набросилась она на Кретова,— как тот Михайлов, чтоб ему чирьями обрасти, чтоб ему света белого больше не видеть, гад, Иуда, за тридцать рублей каждого готов утопить, доберусь я до него, глаза выдеру. Да уходи ж ты, чего глаза пялишь, не видишь, что я сейчас разорвусь от злости! — Ирина застучала кулаками по стене и разрыдалась.
На крик вышел Махов, мрачный, как смерч. Обнял рыдающую Ирину, погладил ее по спине. Искося посмотрел на Кретова, спросил:
— Чего тебе?
— Да вот прочел в газете...
— Воткни ее себе в одно место,— не дал договорить Кретову Махов,— и катись с нею по ветру! Понял? — придерживая жену за плечи, он повел ее в дом.
— Ну и дурак! — крикнул ему вслед Кретов.
— Чего? — обернулся Махов.— Это ты мне?
— Тебе, тебе! А то кому же еще? Не можешь уже друзей от врагов отличить! Дурак!
Махов легонько подтолкнул жену в спину, закрыл за ней дверь. Затем вышел на крыльцо, тяжело опустился на ступеньки.
— Садись и ты,— предложил он Кретову.— Садись, раз уж пришел. В дом не приглашаю: там все ревут, как на похоронах. Да и чем это не похороны, а?
Кретов сел рядом с Маховым, похлопал его по колену.
— Сочувствуешь, что ли? — усмехнулся Махов, столкнув со своего колена руку Кретова.— В сочувствии не нуждаюсь, так что зря не старайся.
— А ты здорово раскис,— сказал Кретов.— Неужели тебя впервые так хрястнули? Не закалился?
— Стареть стал,— ответил Махов.— И силы уже не те, и времени мало. Устал я, брат. От подлости людской устал,— он вдруг обнял одной рукой Кретова и так прижал его к себе, что чуть не сломал ему ключицы. Кретов закряхтел и с трудом высвободился из его медвежьих объятий.
— Сдурел, что ли? — спросил он.— Или силу свою показываешь?
— Ладно, ласки такие у меня,— ответил Махов и спросил, прокашлявшись:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123