— С женой развелся, она вышла замуж за другого. Сын уже большой, стал ученым. Действительно, стал писателем, но ни одной книжки с собой не привез. А мог бы давным-давно прислать,— упрекнул Самохин Кретова.— Все-таки не чужие мы тебе, а Ванда и подавно.
С Вандой у Кретова была любовь. В десятом классе. Им обоим было тогда по восемнадцать. Не дети уж были, совсем не дети. Любовь была настоящая. Хотели после школы пожениться. Но, как часто это случается в жизни, Ванда вдруг полюбила другого, молодого офицера, старшего лейтенанта-связиста, и уехала с ним сразу же после выпускных экзаменов в Одессу, где служил тогда старший лейтенант. Кретов тогда хотел утопиться в море, но не утопился,только нахлебался воды и нахватался страху, проклял Ванду за измену, а себя — за трусость, долго мучился этими чувствами, года два или три, пока студенческая жизнь не перемолола их, не превратила в пыль, которая развеялась на молодом ветру.
Маруся совсем не была похожей на Ванду. Она удалась в мать, добродушную, веселую и пухленькую кареглазую хохлушку. С годами это сходство стало настолько разительным, что Кретов, забывая о том, что уже прошло тридцать лет, вдруг подумал было о Марусе, что это не Маруся, а ее мать. А Ванда была вся в отца, сухопарого, заносчивого и задиристого львовского поляка Анджея Мырхлевского, заведовавшего районной почтой, телефоном и телеграфом. Мырхлевского то ли в шутку, то ли всерьез называли самым красивым мужчиной в районе. Ванда же и вовсе была красавицей. Потому-то, черт возьми, и атаковал ее тогда бравый старший лейтенант...
— Холостой, значит,— сделала главный вывод из мужниного рассказа Маруся.— И Вандочка наша холостая. Давайте мы вас поженим? Не поженили тогда, так поженим сейчас. Лучше поздно, чем никогда. Что ты таращишь на меня глаза? — накинулась она вдруг на мужа.— Нечего таращить глаза! Ничего такого я не сказала,— обиделась Маруся.— Еще до смерти далеко, могли бы пожениться, что ж в этом плохого?
- Вот женщины! — тряхнул головой Самохин.— В каждой женщине сидит сваха. И не от доброты это, не от же-
лания услужить людям, а чтоб и их втянуть в супружескую жизнь, которую сами же проклинают.
— Ах, ах, ах! Много ты понимать стал,— закачалась Ма-руся.— А на самом деле — обыкновенный шершеляфамщик!
Маруся в свое время закончила факультет романо-гер-манской филологии и преподавала теперь в школе французский язык.
— Ладно, оставим этот разговор,— попросил ее Само-хин.— Тем более что он ни к чему, думаю, не приведет. Может быть, ты хочешь выпить? — спросил он Кретова.— Ванда там кое-что привезла по старой привычке. Маруся, наверное, позволит: такой редкий гость...
— А ты? — спросил Кретов.
— Я не пью.
— Совсем?
— Совсем.
— Осознал или боишься?
— Осознал. Тебя это устраивает?
— Вполне.
— А почему улыбаешься? Не веришь?
— Верю.
— Но почему все-таки улыбаешься?
— Рад, что вижу тебя.
— Не стану спорить: может быть, и рад. Я тоже рад видеть тебя. Но думаю, что дело не в этом. Дело же, как мне кажется, в том, что ты вот сейчас смотришь на меня, улыбаешься хитро и думаешь: «Э, брат, знаю я тебя: ничего-то ты не осознал, а просто боишься, потому что ты секретарь райкома, тебе нельзя, иначе тебя попрут из райкома в три шеи, турнут с треском — и никакая сила тебя не защитит». Признайся, что ты так думаешь.
— Не признаюсь,— засмеялся Кретов.— Я верю, что ты осознал.
— Тогда другой вопрос: почему веришь?
— Потому что сам осознал и, стало быть, допускаю, что и другие на это способны.
— Вот! — обращаясь к жене и указывая рукой на Кретова, с притворным возмущением воскликнул Самохин.— О н допускает! Он милостив! Ах ты ж чертов сын!—затряс он Кретова за плечи.— Ах ты ж Кокра несчастная! Никак не может, чтоб не уесть!
Они весело посмеялись.
— А если серьезно, то дело выглядит следующим образом,—сказал Самохин, успокаиваясь.—Я убежден, что так надо, так должно. Жизнь, народ, государство — это не
игрушки. Более того: они и есть главное в судьбе каждого человека. И если мы прокутим свое государство, свой народ, свою жизнь, то кто же мы, если не враги этого государства, парода и жизни. Суровое время, суровый взгляд на вещи: мы спасаем мир, человеческую цивилизацию. И себя заодно, вот их, женщин,— указал он на притихшую Марусю,— детей наших. Это убеждает. И оправдывает. И выше всяких подозрений, не правда ли?
— Да,— сказал Кретов.— Это убеждает. И я очень рад...
— Чему?
— Всему рад. Тому, что вижу вас, что слышу, что сижу в вашем доме. И тому, что ты сказал.
— Тогда давай пять, как мы говорили когда-то. Они пожали друг другу руку.
— Схожу к Ванде, — сказала, встав из-за стола, Маруся.— Потом будем пить чай. С абрикосовым вареньем.
Маруся вышла в соседнюю комнату и минут через пять вернулась с Вандой.
Ванда была в черном платье, которое не очень выгодно оттеняло бледность ее лица и рук. Ее тонкое запястье украшал браслет с красными камнями, на груди поблескивала золотая цепочка. И оправа ее очков была золотистая. Она успела тщательно причесаться и навести необходимый макияж. И, конечно, была красивой, все еще красивой, все еще «глокой куздрой», которая некогда так жестко «бодланула Кокру», Колю Кретова, хотя должна была «бодлануть» некую «бокру», если следовать истории об этой самой «глокой куздре».
Кретов встал. Ванда протянула ему руку, сказала тихо:
— Здравствуй, Коля,— и села у противоположной стороны стола рядом с Марусей. Ее появление произвело небольшое замешательство, была потеряна нить разговора.
— Ах, да! Я же обещала чай! — спохватилась Маруся. И вскоре уже все пили чай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123