..»
— Это ложь,— сказал Странничек.— Это печаль облекает себя в твои слова. А сами слова — ложь...— Странничек вздохнул и замолчал.
— Ты почему молчишь? — спросил его Кретов.
— Я пытался заглянуть в твое будущее,— не сразу ответил Странничек.
— И что же?
— Не знаю... Пусть мало времени, но ты мастер, ты можешь работать быстро и точно. А это означает, что у тебя впереди как бы уйма времени. Что бездарь не сделает и за всю жизнь, то мастер сделает в одну секунду. Теперь ты должен измерять время не годами, а делами.
— Нет радости,— признался Кретов.— Следовало бы начинать новую жизнь с радости, а ее все нет и нет. Только радость может прочно скрепить кирпичи в новом доме. Неудачами и печалью ничего не склеишь, не успеешь возвести стены дома под крышу, как они упадут.
— Я могу с этим согласиться,— сказал Странничек.— Но еще есть долг, служение... У тебя это всегда было на первом плане.
— Ты видел, как поступают со мной люди, которым я хотел служить. Я знаю только тех людей, которых знаю, только то человечество, которое состоит из моих знакомых.
— Нет,— возразил Странничек.— Ты знаешь всех людей, все человечество, и только поэтому знаешь тех людей, которых знаешь. Иначе как бы ты мог знать, что они люди и что ты тоже человек? Людям можно служить, только служа человечеству. А если ты служишь Махову или Лукья-нову-Двуротому, то ты служишь только Махову или Лукья-нову-Двуротому, а вернее, только прислуживаешь им. Ты сам это знаешь лучше меня.
— Да, я это знаю,— согласился Кретов.
— А раз это так,— продолжал Странничек,— то никто из людей не может помешать тебе исполнять долг перед людьми. Если тебя разлюбила одна женщина, то ведь это не означает, что на земле погибла любовь. Даже если тысяча женщин разлюбит тебя, любовь будет жить.
— Но буду ли жить я?
— Будешь. Должен,— ответил Странничек.— Потому что и жизнь есть служение, а не прислуживание. Ты понял меня?
— Да, понял.
— Тогда ты поймешь и другое: Лазарев превратил свою жизнь в прислужницу своих страстей и пороков. Такая жизнь мало чего стоит. Еще меньшего стоит такая смерть. Это даже не смерть. Это коллапс. Падение в себя, в собственное ничто. Он назвал свое сочинение «Моя никому не нужная жизнь». А следовало бы назвать: «Моя никому не нужная смерть». Потому что жизнь его по меньшей мере нужна была ему самому. А смерть — никому.
— Укор мне,— сказал Кретов.— Последний укор.
— Нет,— возразил Странничек.— Последнее преступление.
Они долго молчали. Так долго, что Кретов забыл о Странничке.
Странничек сам напомнил о себе, когда Кретов поднялся, чтобы уйти:
— Я присуществлюсь к тебе,— сказал Странничек.— Я окончательно избрал тебя. Что ты на это ответишь?
— Пожалуйста, присуществляйся,— ответил Кретов,
— Ты не хочешь узнать, как я это сделаю?
— Я знаю: у меня изменится голос.
— Почему?
— Потому что к нему прибавится твой.
— И к твоим мыслям прибавятся мои мысли.
— Да, и к мыслям.
— И к чувствам.
— И к чувствам.
— И еще одно, о чем ты не знаешь,— сказал Странничек.— К твоим снам прибавятся мои сны. И к смерти твоей — моя смерть...
— Зачем? — вскрикнул Кретов и не узнал свой голос.— Зачем тебе умирать вместе со мной?
Никто ему не ответил.
Дома Кретова ждали два письма. Одно из них было от отца, другое — от Верочки. Первым его желанием было рас-
печатать Верочкино письмо. Он успел даже надорвать уголок его конверта, но что-то остановило его, остановило вдруг, как толчок. Это случилось раньше, чем он успел. подумать о том, что отец, наверное, написал ему не от веселой жизни, И чувство стыда появилось позже: ведь это стыдно — стремиться узнать о собственном счастье прежде, чем о несчастье другого, тем более если этот другой — твой отец. Впрочем, он тут же успел поспорить с собой: в Верочкином письме могло таиться его несчастье. Почему он вдруг решил, что в нем— счастье?..
«Сынок! — написал ему отец. — Нет больше никаких моих сил жить рядом с этой женщиной. Она каждый день выматывает из меня душу. Только и слышу от нее: «Я умираю, а ты мне не сочувствуешь!» Но я не могу сочувствовать каждому ее кашлю, каждому прострелу в пояснице, каждой сопле. Потребовала, чтоб я сделал для нее гроб — я сделал. Потом потребовала, чтоб я сделал надгробие для ее могилы — тоже сделал. Теперь она тычет мне в глаза тем гробом и тем надгробием и говорит: «Хоронить меня собрался? Смерти моей никак не дождешься?» Не спит по ночам, шатается по дому, мне спать не дает. Я спрашиваю: «Почему ты не спишь?» — «Боюсь,— говорит,— что умру во сне». А днем спит, из пушки не разбудишь. И, конечно же, ничего не делает. Все я один. А когда проснется — опять про смерть. Ей все сны снятся только про смерть. А если даже и не про смерть, то она все равно их истолковывает так, что они про смерть. И требует, чтоб я ей и тут сочувствовал. Но врачиха, которая к нам ходит, сказала мне: «Ваша Евгения Тихоновна всех пас переживет». И я так тоже думаю. И еще она мне сказала: «Ей бы взять себя в руки, поменьше плакать над собой, поменьше есть лекарств, да побольше работать, она бы еще замуж могла бы выйти за офицера». Почему за офицера — это я не понял. Но все остальное правильно. Я сказал ей про это, так она меня совсем возненавидела. «Хочет,— кричала она несколько дней,— чтоб больная женщина землю пахала, будто она трактор!».
Сынок! Если ты не можешь меня взять к себе, то хоть устрой меня в дом для престарелых. Ты ведь знаешь, с кем надо поговорить, чтоб меня туда определили. Просто нет больше сил. А если можешь взять к себе, то напиши мне какое-нибудь письмо, а в конце припиши обязательно два слова:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123