Но и она о ней слыхала, по призабыла, потому что ее собственная ночь ужо ближе, чем ядерная ночь для всех. Как и для некоторых политиков и генералов, которые ничего не хотят
знать о ядерной ночи и все талдычут и талдычут о ядерной войне. Только сестра-старуха наверняка согласилась бы умереть за жизнь всех, а политики и генералы хотят потащить за собою всех в могилу...
Мысль о ядерной войне теперь занимает всех, потому что это самая ужасная мысль. Личная смерть не может сделать бессмысленной даже жизнь одного человека. Но смерть всех превращает в бессмыслицу жизнь каждого, потому что человеку хоть и кажется иногда, что он живет ради себя, хоть он и хорохорится всякими философскими вывертами на этот счет по дурости своей и легкомыслию, по-настоящему же он живет только для всех, только это его удерживает — долг перед всеми. А иначе ему конец — жизнь не жизнь и смерть не смерть.
Кретов уже не раз на себе испытал эту мысль. Писателей и вообще-то, как ему было известно из разговоров с коллегами, время от времени заедает тоска, когда им начинает казаться, что вся их работа не имеет смысла, что жизнь, потраченная на книги, потрачена зря, прошла впустую, потому что книги их никому не нужны и сами они, несчастные писатели, тоже. К тому бывают разные причины. Но все же и тогда в глубине души теплится мысль, что это не так, что пройдет хандра и все выправится, как уже бывало не раз, потому что жизнь продолжается, а в ней все склонно к переменам, за черной полосой идет белая, за красной — зеленая: «свет зеленый — путь открыт, продолжай движение»...
Но за т о й мыслью, за т о й хандрой н и чего не следует, ничего под ней не теплится — лежит холодный пепел безнадежности, невозможность работы и жизни. Любой работы. Тем более этой работы— работы ума, которая для будущего, которая ведет людей. Но куда вести, если нет будущего?
Почувствовав неизбежность ядерной войны, люди погиб-пут еще до ее начала. Перестанут быть людьми. Погибнет не человечество, а погубленное человечество.
Вернулся Ваня и радостно сообщил:
— К вам посетительница. Вот такая! — вытянул он руку к потолку.— Слышите шаги по коридору? Топает как на параде.
— Это Татьяна,— догадался Кретов,— дочка квартирной хозяйки.
Вошла Татьяна. Увидела Кретова, сказала со вздохом:
— Ото так: то в морду бьем, то в зад целуем, потому что своей головы на плечах нет. А тут еще эта дежурная ваша: «Не пущу! Не пущу!» Я пёши целый час перла, потому
что проклятый автобус поломался, а она: «Не пущу! Не пущу!" Уж такое меня зло взяло, что прямо прибила б ее. И прибила б, если б не пожалела. А так только халат отняла и пошла, Так она за врачом побежала, сейчас приведет, выгонять меня будут. А я ж ее знаю вот с таких лет — Маруськи Огаревой дочка, в соплях вся бегала, а теперь она меня не пускает!
— Татьяна Ивановна, вы садитесь, вот табуреточка,— предложил Кретов.— И расскажите, как там дома, все ли хорошо?
— А чего тут рассказывать? Все хорошо. Вот харчей вам привезла,— Татьяна поставила на тумбочку большой, набитый доверху полиэтиленовый мешок.— Но это не все вам,— сразу же предупредила она,— потому что и мой дуро-лом где-то здесь, кажется, в десятой палате,— вынула из мешка сетку с продуктами, села и поставила сетку у ног.— Потом зайду к нему. Не встречались еще?
— Не встречались.
— И не встречайтесь, потому что от него, кроме глупостей, ничего хорошего не дождешься, ото такой человек, от него, как от лишая, все портится.— Татьяна взглянула на дверь, помня, должно быть, о том, что скоро дежурная приведет врача, и заторопилась с новостями: — Сменщик ваш живет пока тихо, не пьет, ни хулиганит,— сказала она про Лазарева.— Попов к нему приходил, еще раз насчет потерянных документов протокол составил, хочет ему паспорт выхлопотать. Лукьянов еще раз ко мне подкатывался, чтоб я про вашу пьянку подтвердила, так я ему чуть по шее не дала, выставила из хаты. Кошелев, наш секретарь партийный, вам привет передает. Какая-то комиссия приехала, директора треплет, грехи выведывает. Заплюйсвечкин повесился, но его спасли, из петли вынули. Из-за жены,— объяснила Татьяна,— она его, несчастного пьяницу, ночью в дом не пустила. Что ж еще? — задумалась Татьяна, почесав лоб.— Ага! — радостно вспомнила она.— Телеграмма ж вам пришла! — Татьяна спешно сунула руку в карман пальто.— Это ж, наверное, главное, а я тут про всяких Заплюйсвечки-ных вам голову морочу. Вот! От женщины! — хихикнула Татьяна.— Любит. Имя, правда, старинное: Федора. Федорино горе, стишок такой есть, дочка в детском саду выучила...
Федра сообщала, что через неделю едет в санаторий на Южный берег и навестит его, Кретова. Телеграмма заканчивалась словами: ЛЮБЛЮ ОБНИМАЮ ЦЕЛУЮ.
— А не радуетесь почему? — удивилась Татьяна, видя,
что телеграмма повергла Кретова в явное уныние.— Женщина ж любит вас!
— Лучше б ей сивого мерина любить, а не меня,— ответил Кретов и уже в следующую секунду пожалел, что сказал это: Татьяна всей своей громогласной мощью обрушилась на него с проклятиями всему мужскому роду, который только и занимается па этом свете тем, что обижает женщин. К счастью, подоспела дежурная с врачом. Врач попросил Татьяну или успокоиться, или выйти из палаты.
— А вообще-то у нас определены часы для посещений выздоравливающих,— сказал ей врач, тот, что делал Крето-ву утром укол.— С шестнадцати до восемнадцати — пожалуйста, а сейчас нельзя.
— А у вас и рожают с шестнадцати до восемнадцати? — тут же набросилась на него Татьяна.— И умирают с шестнадцати до восемнадцати? Время они придумали! Часы приема, для посещений! А какой-то ж гад и время для жизни придумал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123