что спрашивая ее об этом, он слишком много значения придает своей любви, самому себе, своим чувствам, а между тем все это так ничтожно перед ее жизнью.
— Забыла,— сказала Ванда.— А где же это было?
— На школьном вечере, в пустом классе.
— Жаль, что в пустом. Ведь если в пустом, то это что-нибудь означало?
— Что?
— Что-нибудь. Ведь все что-нибудь да означает. Мы хорошо сделали, что пришли сюда,— сказала Ванда, беря Кре-това за руку.— Здесь хорошо. Не стоило бы, наверное, говорить об этом, но вот я почти не вижу тебя, а только чувствую твою руку и слышу твой голос, и они, и рука и голос, кажутся мне прежними. Я тебе тоже кажусь прежней?
— Да, я узнаю тебя по голосу.
— Интересно бы теперь вспомнить, о чем мы тогда с тобой говорили, в те вечера. Ведь о чем-то говорили, верно? Только я не помню.
— О милых глупостях,— сказал Кретов.— О губах, о глазах, о том, как пахнут ромашкой твои волосы.
— Да, да, ромашкой,— согласилась Ванда.— Я часто мыла тогда волосы ромашкой, чтоб они золотились. А о чем еще? О чем еще мы говорили?
— О том, как мы любим друг друга.
— Как говорили? Вспомни что-нибудь из тех слов,— попросила Ванда.— Пожалуйста.
— Хорошо. Вот что я помню:
Любимая, ты мне приснилась вновь. Во сне я плакал, потому что ты Бросала в море алые цветы, А те цветы — была моя любовь.
Но это все. Никаких других стихов я не помню,— сказал Кретов.— Ведь я их записывал только в твой альбом.
— Альбом я не сохранила. Ты уж прости...
— Бог с ним. Что бы мы теперь с ним делали? Стихи были слабые. И это удручало бы.
— Еще что-нибудь помнишь? — спросила Ванда.— Как ты признался мне в любви? Ведь это было здесь — ты помнишь?
— Да. Был июнь, очень теплый вечер. Ты была в легком платье. Беленькое такое, с мелкими синими цветочками, похожими на незабудки. Пшеница была уже высокая, выбросила колос, ости серебрились таинственно под луной. Перепелки кричали. Где-то горел костер, потому что пахло дымом. Мы долго молчали. Очень долго. Стояли и молчали. Мы оба уже тогда знали, что признаемся друг другу в любви, но никак не могли решиться. Хотя поцелуями, объятия-
ми уже все сказали. Но нужны были слова. Как ты думаешь, зачем?
— Зачем, Кокра?
— Чтобы все слышали: проселок, лесополоса, пшеница, луна, перепелки. Чтобы про любовь было сказано во всеуслышание, чтоб потом нельзя было отступить, как от клятвы. Наконец я решился и сказал тебе: «Я люблю тебя, Ванда». Ты ответила: «Я тебя тоже очень люблю». Очень простые слова. Мы тогда еще не знали, что почему-то нужно признаваться в любви не так, как это делают все.
— Повтори, пожалуйста, как ты сказал мне.
— Я сказал: «Я люблю тебя, Ванда».
— А я ответила: «Я тебя тоже очень люблю». Да?
— Да.
— И мы поцеловались?
— Конечно.
— Тогда поцелуй меня, пожалуйста.— Ванда сияла очки и сунула их в карман плаща.
Кретов поцеловал Ванду в губы.
— И все,— сказала Ванда, снова надев очки.— Теперь нам надо вернуться.
Большую часть пути они прошли молча. Начинался рассвет. Уже почти у самого дома Ванда остановилась и сказала:
— Я не стану провожать тебя к автобусу.
— Да, не надо,— ответил Кретов.— К тому же я в дом больше не войду. Я поброжу до отхода автобуса, не так уж долго осталось ждать.
— А вещи? Разве у тебя нет никаких вещей?
— Омниа меа мекум порто,— ответил Кретов.— Все мое ношу с собой.
— Но я не записала тебе мой адрес.
— Скажи, я запомню.
Ванда назвала адрес, Кретов повторил его.
— И прощай,— сказал он.— Прощай, Ванда.
— Ты прости меня, бедный мой Кокра,— сказала она и погладила Кретова по щеке.— И помни: я буду ждать тебя.
Он снова едва не заплакал, резко повернулся и пошел, не оглядываясь. А когда оглянулся, Ванды уже не было.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Прошла неделя, другая. Письма от Верочки все не было. Не было его и через месяц. И Кретов подумал, что уже не стоит ждать, что так, наверное, даже лучше: жить одному, никого не втягивать в свои дела, в свою судьбу. О Ванде тоже не помышлял, потому что Ванда — это все-таки далекое прошлое, очень далекое прошлое. В конце концов сколько ЕВ обманывай себя, сколько ни броди ночами по старым тропинкам, однажды наступит рассвет и ты увидишь, что рядом с тобой чужой человек, другой человек, что годы сделали свое. Прощай, Ванда, прощай. И ты, Верочка, прощай...
Кретов получил один экземпляр глав романа, отправленных ранее в Москву. В тот же день перечитал их и примялся за работу, решив, что напишет заново сожженные Лазаревым главы. Теперь ему уже не надо было вести занятия в политкружке: учебный год в сети партийного политпросвещения закончился. Не стал он выпускать и стенгазету: вместо нее комсомольская агитбригада принялась готовить «Боевые листки». Все это счастливым образом освободило его от целой кучи забот, которые могли бы помешать ему в работе над романом. Он до предела упростил спою жизнь. Завтрак — чай и бутерброд, иногда с сыром, чаще с колбасой. На обед — суп, кастрюли которого ему хватало на три, а иногда и на четыре дня. На ужин — снова чай и снова бутерброд. Хлеб и нехитрые продукты ему приносила из магазина Кудашиха. Вставал он рано, с зарей, работал до обеда. После обеда ходил к кургану, сидел там с полчаса, грелся на солнышке, потом возвращался, спал не более часа и снова принимался за работу. Ложился в час ночи, а вернее, валился замертво, чтобы проснуться с рассветом. И ничего другого в его жизни теперь ие было. Знакомые оставили его: у всех с приближением лета прибавилось забот. И писем не было. Да и сам он больше никому не писал. Широковские новости узнавал только от Кудашихи. Иногда, правда, от комендантши Анны Валентиновны, с которой расплатился за украденное и испорченное Лазаревым совхозное добро, восстановил прежние отношения и к которой ходил раз в десятидневку за свежим постельным бельем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123