Из-за платка, свисающего па лоб козырьком, Кретов почти не видел Олеиькиных глаз, но хорошо видел ее надутые губки. Стекло, через которое смотрел Кретов, он протер ладонью, а соседнее, не тронутое им, было затянуто матовой потью. Кретов нарисовал на этом стекле пальцем солнышко. Оленька вынула из-под платка руку, помахала ею Кретову, давая ему знать, что она увидела его солнце, и улыбнулась.
Кудашиха открыла, наконец, дверь, взяла внучку за руку и увела в дом. Кретов подумал, что хорошо бы взять
Оленьку к себе и заняться с ней рисованием. Бумага у него есть, краски и карандаши тоже. Оленька станет рисовать, а он будет сидеть с нею рядом, помогать ей и думать о том, как все это хорошо, как славно: на дворе непогода, темно, холодно, мокро, безлюдно, ветер гуляет по глухой степи, а он вот здесь, в тепле, рядом с ним Оленька, которая говорит, смеется и замазывает чистые листы разноцветными красками. А еще он подумал о том, что не сделает этого, не возьмет к себе Оленьку, потому что надо пойти в библиотеку и подготовиться к завтрашнему политзанятию и еще потому, что нельзя ему брать к себе Оленьку, нельзя расслабляться, нельзя позволять себе радости, которые для него давно минули. Сынок его Николенька был большим охотником рисовать, когда ему было столько годков, как теперь Оленьке — перевел горы тетрадей и альбомов. Кретов даже начал было думать тогда, что Николеньке суждено стать художником. Но однажды Зоя выбросила все Николенькины тетради и альбомы и сказала: «Все это ни к чему: мальчику нужно прививать любовь к настоящему делу!» — и накупила всяких механических игрушек, которые уже сам Николенька вскоре заменил всевозможными радиодеталями: лампами, транзисторами, сопротивлениями, верньерами, тумблерами, конденсаторами и еще бог знает чем. Словом, не стал Николенька художником, стал физиком и заразился, не без влияния матери, неистребимой иронией ко всякого рода художественному творчеству или, как он выражался сам, к мазне, резне и сочинительству. Отцовские книги он не читал: объяснял это тем, что не хочет обидеть отца своими наверняка отрицательными суждениями о них. Фанатично верил во всемогущество радиоэлектроники и предрекал ее творениям господство над людьми. «Ты тоже человек,— говорил сыну Кретов.— Стало быть, ты признаешь господство и над собой, над тебе подобными?» «Нет! — решительно отвечал Николенька.— Мы станем жрецами нового бога, и он сделает нас бессмертными. Он даст нам новое тело после смерти, вечное тело. И мы сравняемся в могуществе с ним». Вскоре Кретов понял, что спорить с сыном на эту тему бессмысленно, что сын, по его же собственному определению, «фанат», а это означало как раз то, что веру его нельзя пронять никакими доводами рассудка. Кретов написал повесть о крахе иллюзий человека, поверившего в абсолютное всемогущество электроники. Упросил Николеньку прочесть эту повесть. Николенька неохотно прочел ее и сказал: «Мура, батя. Чистая мура». Тогда Кретов понял, что сына у него нет. То есть, конечно, есть его биологическое продол-
жение, но нет продолжения духовного. Что Николенька никогда не взглянет на этот мир его глазами, что этого бессмертия в сыне он не получит. А в ком? Легли ли его статьи, его книги кому-либо в душу так, что образовали в ней хотя бы часть его души? Кретов в это не верил. Или мало верил. Да и что собственно свое он вложил в эти статьи и книги? Какую только ему принадлежащую мысль, только ему принадлежащее чувство? Лишь человек с большим самомнением мог бы надеяться на это, на то, что такая мысль и такое чувство существуют. Кретов допускал, что в нем некие чувства и некие мысли жизненный опыт сочетал особым образом, что это сочетание и есть он. Но как можно этот мир внедрить в мир другого человека? И нужно ли? И в этом ли задача пишущего?
Он сделал себе глазунью из трех яиц и сварил кофе. Жарил глазунью и кипятил кофе на чугунной, вмазанной в печь плите. (Зла была раскалена и в полумраке слегка светилась. Так что ни сковородку, ни кофейник не надо было ставить на кружки, на открытый огонь.
Ужинал Кретов, не зажигая света. Он любил этот полумрак с печными отсветами. Любовь эта осталась в нем с далеких-далеких лет. Тогда еще была жива мать и старшие братья. Это было до войны. Себя той поры он помнил плохо, почти не помнил, а помнил огонь в печи, которая топилась из коридора. Помнил, как он сидит против открытой топки меж двух старших братьев, жмется к ним, видит, как по степам бегают отсветы красного пламени, и слушает рассказы про домовых. Ему было жутко и так хорошо...
Ему и теперь хорошо от этого воспоминания. Жаль только, что уже нет па земле его матери, его братьев. Мать умерла, братья погибли на фронте. И нет уже того дома, в котором была та печь, где его братья вполголоса разговаривали некогда о домовых. И нет домовых, которых он боялся. То есть нет того страха, который был так сладок.
И все же ему хорошо, потому что в одиночестве и печалясь он может думать о прошлом, сколько хочет. Обдумать все, что было, и самого себя. И не мучиться тем, как он выглядит теперь со стороны: ведь никто не видит его. И, пожалуй, никто не думает, не вспоминает о нем. Разве что Зоя иногда, в связи с предстоящим разводом. Впрочем, суд будет слушать дело об их разводе без него — так, оказывается, можно. И это очень хорошо, потому что он больше не хочет видеть Зою. И сына не хочет видеть. Сын ни разу не написал ему, не поинтересовался, где и как он теперь живет. Ведь для будущего бога все тленное — ничто... Хотел
бы, конечно, увидеть отца. Но как можно это сделать, не встретившись с мачехой? Отец думает о нем, потому что он был его гордостью, его славой, примером, на который он указывал другим своим детям, оправданием всех его неудач и несбывшихся возможностей, а теперь стал самым горьким его несчастьем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123