— Повесившись, он таким образом отомстил вам за что-то?
— Возможно.
— Вы сыграли в его жизни плохую роль?
— Скорее, он сыграл в нашей жизни плохую роль. Я лишь в свое время написал об этом в газете.
— Вы дадите мне более подробные показания, когда Я вас вызову?
— Всегда к вашим услугам,— ответил Кретов, отвернулся и поспешил к ограде: его все-таки тошнило.
Следователь сказал ему вслед, что он может уйти. Кретов постоял несколько минут у ограды, справился с тошнотой и вышел за калитку как раз в тот момент, когда к дому Кудашихи подкатила директорская «Волга». Махов, кряхтя, выбрался из машины и сказал, проходя мимо Кретова:
— Доигрался, значит, влип в уголовную историю. Убирался бы ты лучше из нашего села подобру-поздорову! И рожа какая, рожа!
Кретов не нашелся что ответить Махову: так неожиданна была для него эта грубость, это озлобленность Махова. Успел лишь пожать плечами да почувствовал, как больно забилось сердце от обиды и унижения. Ведь сказанное Маховым слышал не один Кретов. Вот и Лукьянов, к примеру, слышал, хохотнул злорадно и тоже сказал что-то про рожу. Правда, не Кретову сказал, а кому-то другому, но слова его относились к Кретову. Главбух Банников, о существовании которого Кретов давно забыл, тоже успел высказаться:
— Видать, с котами дрался, ихних невест отбивал!
Про кота он, конечно, угадал, а вот про ихних не-вест — с одобрения Махова добавил, рабская душа!.. Да и Лукьянов-Двуротый тоже.
Федя, выслушав рассказ Кретова о том, куда и зачем он уходил, что видел и что слышал, грохнул по столу кулаком и решительно заявил:
— Все, Кретов! Сейчас же поеду в город и куплю два билета до Москвы!
— У тебя же нет ни копейки денег,—напомнил Феде Кретов.
— Возьму у кого-нибудь.
— Но мне еще предстоит дать показания следователю. Хорошо ли будет, если я удеру?
— Ладно,— сказал Федя.— Тогда останемся здесь до окончания следствия. Может быть, это совпадет с тем днем, когда я получу вторую рабочую зарплату.
Самоубийство Лазарева выбило Кретова из колеи: он не мог ни работать, ни бездельничать, ни вообще сидеть в четырех стенах. В голову лезли мысли о вине, о расплате. О том, что, будучи счастливым человеком, он сделал несчастными многих других людей, которые в свое время попались на кончик его журналистского пера. Он вершил суд, он был вершителем судеб... А расплата? Все, что происходит
с этим теперь,— и есть расплата. Лазарев посвятил ему свою ужасную смерть. Хотел убить его, а убил себя. Это труднее или легче — убить себя, когда хочешь убить другого? Вопрос, на который никто толком не может ответить, потому что ведь никому не дано сравнить убийство и самоубийство. Ответ можно было бы получить только после смерти, но после смерти все молчат...
Итак, Лазарев пришел в село ночью, нашел дом Кудашихи, вошел во двор и увидел, что в окнах времянки темно. Он не знал, что Кретов в ней давно не живет, он был уверен, что Кретов там, что он спокойно спит и видит десятый сон. Объяснение, встреча с ним не входила в планы Лазарева. Он приготовил для него другую встречу, другое объяснение. На обратной стороне его рукописи он написал свое сочинение, которое озаглавил: «Моя никому не нужная жизнь». Это сочинение он принес с собой, положил его у подножия тополя и перебросил через ветку веревку с петлей. Долгие месяцы прозябая в катакомбах, он во всех деталях представлял себе, как однажды утром Кретов выйдет из времянки и увидит перед собой висящий на тополе труп, а у его ног — свою пропавшую рукопись, на оборотной стороне которой он найдет другое сочинение, оборотную сторону своей жизни, которой была его, Лазарева, жизнь. И так это потом останется навсегда: оборотная сторона рукописи и оборотная сторона жизни...
Да нет же, нет, убеждал себя Кретов, ни в судьбе, ни в смерти Лазарева он не повинен, потому что и судьбу и смерть Лазарев избрал себе сам. Он обкрадывал общество, и общество определило ему наказание. Он украл рукопись и намарал на ней свое сочинение. Он вор, потому что присваивал себе то, что было создано трудом других. Он хотел украсть даже право на месть, которое принадлежит не преступникам, а тем, кто облечен этим правом от имени справедливости и добра для всех. И все же... Есть абсолютный закон справедливости, который требует, чтобы казнивший другого казнил и самого себя, причинивший боль другому, сам завопил бы от боли, посягнувший на чужую жизнь тотчас увидел бы, что это и его жизнь, что нет чужой смерти, чужой боли, чужой жизни — что все это —одно и все люди—одно. Царство абсолютных законов — абсолютное общество. Его провозвестники — мечтатели. Но создают его грешные люди, верящие в безгрешность мечтателей. Мечтатели долячны быть безгрешны: они из будущего. А кто запятнал себя грехом — тот из прошлого, тот брошен в бездну забвения. Лазарев пожелал увлечь его в эту бездну...
Кретов отправился к кургану. Сидел там, прислонясь плечом к бревенчатой ноге триангуляционной вышки, думал горькую думу. Все горькие думы — дети одной, самой горькой из них, думы о конце. Не о том конце, который делу венец, а о том, который жизни и всем делам ее — предел. «Какая там к черту новая жизнь! — думал он.— Новая любовь, новые дела, работа... Где взять силы для всего этого? Где взять время? Прошлое, которое должно быть основой всякого прочного будущего, отвалилось и рухнуло. И ничего не извлечь из-под его обломков для нового дома. Поднялось облако пыли, в котором трудно дышать и которое застилает все вокруг. И тебя никто не видит в нем, словно бы тебя и вовсе нет. А чуть ты показываешься из него, все гонят от себя, как дурное видение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123