Наверное, так будет лучше.
Ушел Самохин, и вернулась Ванда, принесла кофе. Принесла на подносе в кофейничке, с чашечками, сахаром, салфетками, серебряными ложечками. Разлила густой кофе по чашкам, села рядом с Кретовым, сказала:
— Пей.
Кретов отпил глоток, посмотрел на Ванду.
— Что-нибудь не так? — встревожилась она.
— Почему?
— У тебя в глазах что-то такое, осуждающее... Самохин успел наговорить тебе глупостей? — предположила она.— Принудил тебя к какому-нибудь обещанию, слову?
— И все это у меня в глазах? — невесело улыбнулся Кретов.
— Я угадала? — еще больше встревожилась Ванда.
— Нет, нет,— поспешил успокоить ее Кретов.— Я только хотел спросить...— Ох, как трудно ему было об этом спрашивать ее, да, наверное, и не надо было спрашивать, если бы не эти неожиданные слезы и ласки, конечно, которые хотя и были искренними, но не были ответом, его ответом, а она могла принять их за ответ, и все же он спросил, не совсем прямо, но так, что она сразу же поняла его: — Ты когда возвращаешься в Одессу?
— Мой отпуск кончается через педелю,— ответила Ванда, уронив на стол звонкую ложечку.
— Ты оставишь мне адрес?
— Разумеется,— ответила она еще тише. Взяла чашечку с кофе, но тотчас же поставила ее обратно: у нее дрожала рука.
— А ты уезжаешь утром? — спросила она, помолчав.
— Да.
— Нам следовало бы как-то проститься,— сказала она.— Но так, чтобы мы помнили потом это прощание, чтобы не стыдились его... Чтобы оно было хорошим,— добавила она,— и не легло ржавчиной на нашу старую любовь. Я придумала, как мы это сделаем.
— Как? — покорно спросил Кретов.
— Мы сейчас пойдем и прогуляемся ио тем местам, где мы бродили в юности. По той дороге за селом. Нам вспомнится, наверное, что-нибудь очень хорошее. Да?
— Да.
Самохин услышал, что они уходят, и спросил из спальни:
— Вы куда это, полуночники? Что вам дома не сидится?
— На свидание,— ответила Ванда.— Разве не понятно?
— Чокнутые, значит,— сказал Самохин.— Значит, оба чокнутые.
Они вышли со двора. Кретов взял Ванду под руку. Она прижалась к нему плечом, запрокинула голову.
— Боже, сколько звезд! — проговорила она со вздохом.— Я не видела их, кажется, целую вечность. А ты?
— У нас в Широком этого добра навалом,— ответил Кретов.— Дом, в котором я живу, стоит на окраине, дальше — степь. Стоит ночью лишь ступить за порог — и ты уже среди звезд.
— Ты много теперь работаешь,— предположила Ванда.— Ведь тебе никто не мешает. Живешь затворником, все время один. Что ты теперь пишешь?
— Теперь — ничего,— ответил Кретов. Он рассказал ей историю о том, как пропала рукопись его романа, о Лазареве, о бумажном пепле в печи времянки.
— Вернемся,— сказала Ванда.— Ты сегодня же поедешь со мной. И пусть приезжает т а женщина. Будете жить у меня. Я полюблю ее, если она будет любить тебя. Я буду любить вас обоих.
— То, что ты говоришь, безумно, Ванда. Опомнись. Бог с тобой.
— Возможно,— согласилась Ванда.— Но то, что ты рассказал, ужасно, Коля.
— Не так ужасно, как ты себе представляешь. Я напишу другой роман. Жаль, конечно, потраченного труда, но ведь я не Гоголь, Россия плакать не будет.
— Зачем ты так? Ведь ты рассказываешь это не России, а мне. И я плачу, Кокра. И я не знаю, как тебе помочь.
Они не вернулись, пошли дальше. Вскоре оказались за селом, на той дороге, на проселке, по которому гуляли по вечерам в юности.
Апрельские ночи — тихие: не кричат ночные птицы, а больше и некому шуметь в степи. И травы под ветром не шуршат, потому что не успели еще подняться. Только и жизни, что мерцание звезд, бесшумное завораживающее мерцание.
— Жизнь прошла, Кокра,— сказала Ванда. Кретов промолчал.
— Или ты так не думаешь? — спросила она.
— Иногда думаю.
— А иногда думаешь о новой жизни, да?
— Да.
— Расскажи мне о той женщине,— попросила Ванда. Наверное, было бы жестоко рассказывать Ванде о Верочке, поэтому Кретов сказал:
— Я о ней почти ничего не знаю.— И сказал правду, потому что не знал самого главного: любит ли она его.
— Зачем же зовешь ее к себе?
— Я долго не решался. Но когда вернулся в Широкое после больницы...— Кретов запнулся, потому что не рассказывал Ванде о больнице, не хотел рассказывать, и когда говорил о Лазареве, то не упоминал о больнице, сказал, что отсутствовал несколько дней, а когда вернулся, то не нашел ни Лазарева, ни вещей, ни рукописи романа.— Словом, вдруг понял, что не могу один.
Но Ванда уже не слушала его.
— Ты был в больнице? — спросила она.— Чем ты был болен?
Кретов ответил.
— Все-таки давай вернемся,— сказала Ванда.— Ты поедешь со мной. И сегодня же дашь телеграмму той женщине, чтобы она ехала в Одессу. Кстати, а где твоя жена? Что с ней случилось?
— Она вышла замуж за другого.
— А-а, за другого... Он — что: лучше тебя, моложе, богаче, умнее? Почему она ушла от тебя?
— Он — старший лейтенант...
— Не простил! Не простил! — закачала головой Ванда.— Но что делать, что делать? Мой старший лейтенант тоже женился на другой. Разве я недостаточно наказана?
— Прости, не сдержался,— сказал Кретов.
Дальше проселок поворачивал и шел вдоль лесополосы, за которой прохладно и сладко дышала озимь.
— Постоим здесь,— сказала Ванда.— Помнится, что на этом самом месте ты первый раз поцеловал меня.
— Нет. Не на этом месте. Я так написал в книге, но на самом деле первый раз я поцеловал тебя не здесь. Разве ты забыла? — еще произнося эти последние слова, Кретов почувствовал, что ему стыдно спрашивать Ванду об этом, нехорошо, нельзя, потому что между тем первым поцелуем и этим вопросом — целая жизнь, ее целая жизнь, которая никак не связана с тем неловким детским поцелуем, жизнь, за время которой она успела вырастить двух сыновей и потерять их, испытать много радостей и еще больше горя;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123