Впрочем, сознавал при этом, что теперь ему стать столяром так же трудно, как вернуться в детство, когда отец посвящал его в премудрости столярного ремесла, и что, возможно, столярное дело именно потому и кажется ему таким привлекательным, что связано с детством. Короче, следовало бы говорить не о том, что он стал бы столяром, если бы не стал писателем, а о том, что он стал бы мальчишкой, ребенком, если бы не стал взрослым. Но так, как известно, не бывает. Можно впасть в детство, но вернуться в него нельзя.
Кретов работал уже часа два, когда в сарайчик, приоткрыв дверь, заглянула Татьяна Кудашева, хозяйкина дочь.
— Можно? — спросила Татьяна.
— Можно,— ответил Кретов, бросив строгать: было самое время устроить перекур.
Татьяна вошла и закрыла за собой дверь, чтоб со двора не дуло. Прислонилась спиной к двери, спросила, поднимая со лба платок:
— Не сильно помешала?
— Не сильно,— ответил Кретов, садясь на верстак.
— И что ж это будет? — спросила Татьяна, кивнув в сторону тумбочки.
— Что ваша матушка заказала, то и будет.
— И какая этой штуке цена?
— Как договорились: месячная квартплата.
— А не жирно?
— В каком смысле? Кому жирно?
— Вам, конечно. Не слишком ли высоко цените свою работу?
— А вам хочется, чтоб я на тумбочку еще и десятку положил?
— Десятка не помешала бы, конечно,— вполне серьезно ответила Татьяна. Она и вообще-то не шутила, хотя Кретову почему-то казалось, что она вот-вот улыбнется и скажет: «Ладно, это я так, вещь, конечно же, ценная».
— Вам нужны деньги? — спросил Кретов.
— Кому ж они не нужны? — шумно вздохнула Татьяна.— Сколько проболела, никакой зарплаты нет и больничных нет, потому что по собственной дурости...
— Говорят, что Иван простудился. Это верно?
— А чтоб он сдох,— сказала Татьяна.
— Зачем же так? Так нельзя, Татьяна Ивановна, так шутить грешно и опасно.
— А все грехи уже на мне висят. Одним грехом больше, одним меньше — теперь значения не имеет. Зла ему желаю— вот и все. И сильно желаю,—Татьяна отвернулась, чтоб Кретов не видел ее глаз, стала глядеть в темный угол сарайчика, где была свалена всякая рухлядь. Она стояла в двух шагах от Кретова, большая, широкая, с крупными чертами лица, скрестив руки на груди под концами серого шерстяного платка, крепко сжав обескровленные губы. И выражала собой не страдание, а решимость и злую волю.
— Надо уметь прощать,— сказал Кретов,— и не быть торопливой в поступках, которые коверкают судьбу, потому что жизнь, судьба — одна.
— Читали про это,—- отозвалась Татьяна, продолжая глядеть в угол,— в школе читали. Но, заметьте, заклеймили, назвали толстовщиной. Разве вы толстовец? — Татьяна взглянула с усмешкой на Кретова.— Вам дадут по одной щеке, а вы подставите другую?
— Подставлю,— сказал Кретов.— Если это сможет пробудить в моем враге раскаяние. Раскается человек, станет чище, не сможет причинить зла другим... О других надо думать прежде всего, потом уже о себе, о своем самолюбии.
— Теория,— с досадой вздохнула Татьяна.— Все это только теория. Вы и сами в нее не верите. Говорить — легко, а делать — трудно. Ваша теория — для святых, а мы не святые. Простишь человека, а он над тобой смеяться станет, дурой назовет, подумает, что у него над тобой большая власть, что он для тебя — царь и бог, снова станет издеваться и требовать прощения. Так-то, испытана ваша теория.
— Значит, мстить?
— Нет, не мстить. Хотя и отомстила бы, если бы знала как. Но зла ему желаю и верю, что выйдут ему боком мои слезы. Ох, выйдут!..
— Сами потом, Татьяна Ивановна, казнить себя будете.
— Не буду! — зло сказала Татьяна.— Глупость говорите!
— Нет, не глупость,— возразил Кретов.— Со злом жить нельзя. Со злом ничего не построить, счастья не построить. А ведь вы хотите счастья, правда?
— А сколько злых людей живут счастливо? Разве вы не знаете? И никто из них ни в чем не раскаивается. Живут себе и живут, все у них есть — и богатство, и власть. Надо только добиться, чтобы вся душа стала злой. Ведь есть день, а есть и ночь. И ночь никогда не мучается тем, что в ней нет света.
— Все же люди живут при свете, а в темноте спят, боятся, темноты. И цветы расцветают при солнышке, и тепло от него. Темнота — это отсутствие света, а свет и есть свет, электромагнитная волна, поток фотонов, энергия. И зло не само по себе, а за счет попрания добра. Злые пожирают добрых. А добро живет из себя, как свет из солнца. Темнота — это тень грубой материи. И зло — тень грубой души.
— Вам бы в священники пойти,— сказала Татьяна,— читали бы проповеди. Только я неверующая, меня проповедью не проймешь. Я верю в то, что вижу, а не в то, что красиво придумано. Вот так-то.
— Значит, вы желаете Аверьянову смерти. За что?
— За все. И хватит об этом. И не для того я пришла, чтобы тут исповедоваться перед вами.
— Для чего же, если не секрет?
— Чтоб сказать вам: ищите себе другую квартиру,— Татьяна снова принялась смотреть в угол, заваленный рухлядью.
— Почему? — спросил Кретов, подумав с тоской, что это требование Татьяны надолго выбьет его из рабочей колеи.— Нашли более выгодного жильца?
— Нашла. Сама буду жить во времянке. Чтоб мать надо мной не кудахтала, надоело.
— А я куда же?
— Мне-то какое дело? Куда хотите. Хоть к черту на рога,— Татьяна резко повернулась, рванула на себя дверь и вышла, оставив дверь открытой.
Кретов закрыл за нею дверь и снова сел на верстак. Ему сделалось нехорошо. Он понял, что это: начинался приступ стенокардии. Кретов пошарил по карманам пиджака, надеясь найти валидол или нитроглицерин. Эти лекарства он обычно носил с собой. Но на этот раз они остались в другом пиджаке, во времянке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123