Разве вам это ни о чем не говорит? Ну? Сын... Ну, ну, думайте же! Чей я, по-вашему, сын? Татьяны... Ну?
— Татьяны Васильевны? — наконец, догадался Кретов.— Татьяны Васильевны Голубевой? Нашего председателя...
— ... профкома! Правильно! Она мне о вас и рассказала, о вашей берлоге. Вы ведь хорошо знакомы с моей матушкой? — адвокат прищурил глаза.
— Хорошо? Скорее, плохо: она меня, кажется, терпеть не может.
— Разве? — удивился Голубев.— А мне показалось... —
он не договорил и вернулся за стол.— Впрочем, все это не имеет отношения к делу, которое теперь закончено,— проговорил он, став серьезным.— Всех вам благ, товарищ Кретов.
— Да, спасибо,— сказал Кретов, пряча снова цветы в карман.— Вы мне очень помогли. Не хотите ли пообедать со мной?
— Не сегодня,— отказался Голубев.— Как-нибудь... — и подарил Кретову на прощанье еще одну улыбку.
Цветы лежали в кармане рядом с письмом, которое он написал Верочке и которое не собирался опускать в почтовый ящик, потому что решил послать Верочке телеграмму. «Ага,— сказал он себе,— оставлю письмо и цветы дома. А когда она приедет, скажу, что и цветы и письмо предназначались ей». И тут же решил поступить иначе: вынуть из конверта письмо и отправить в нем Верочке несколько звездочек гиацинта. «Она разорвет конверт и из него посыплются голубые звездочки...».
«И что? — спросил он себя.— И что она при этом подумает? Подумает, что у меня началось второе детство».
Телеграмму Верочке он также не отправил, хотя битый час проторчал на почтамте, сочиняя текст. Если бы он отправил ее, то уже вечером Верочка прочла бы в ней такие слова: «ВЫХОДИ ЗА МЕНЯ ЗАМУЖ ЛЮБЛЮ ЖДУ ПРИЕЗЖАЙ КРЕТОВ». Но он порвал телеграмму и бросил ее клочки в мусорный ящик. Потому что телеграмму можно сочинить и отправить в считанные минуты, поддавшись внезапному чувству, которое, возмояшо, столь же внезапно и погаснет.
Кретов решил, что напишет Верочке письмо, но не такое, как то, которое он носил в кармане, а спокойное, ясное и четкое, где каждое слово будет означать именно то, что оно должно означать, и из которого Верочка поймет, что он все основательно обдумал, все рассчитал, взвесил, как и подобает человеку положительному.
Кретов прошелся по набережной вдоль живописных санаторных корпусов — бывших вилл, построенных в начале века, постоял у воды. Море было беспокойным, грязно-желтым почти до самого горизонта. Волны глухо бухали, выкатываясь на растерзанный берег. Кричали голодные чайки. Было неуютно, хоть и светило солнце. Широкая кайма из бурых водорослей, щепок и мусора, оставленная недавним штормом на песчаных пляжах, лишь усиливала это ощущение неуюта и неприветливости.
Купив в галантерейном отделе универмага вместительную сетку, Кретов отправился с ней в овощной магазин за
картошкой. Но картошки в магазине не оказалось. Пришлось Кретову идти за нею на рынок. От рынка до автостанции доехал на автобусе. Пообедал в буфете пирожками и кефиром — ничего другого там не было. Несколько пирожков — они были с капустой и понравились Кретову — взял с собой.
На вокзальной площади увидел автобус, идущий в Широкое, совхозный автобус, но садиться в него не стал. Из-за женщин, которые составляли большую часть пассажиров: широковские женщины имели обыкновение донимать его вопросами — начинали с того, по какой цене он брал на рынке картошку, а кончали тем, что интересовались — и это было всегда — его семейными делами и предлагали ему по нескольку невест за рейс. Когда валил снег, когда лили дожди, когда лютовал ветер — словом, когда невозможно было добраться от виизавода до села пешком из-за плохой погоды, он терпел эти женские разговоры. Теперь же светило солнце, было тихо и была сухой тропа от винзавода до села. Теперь ему ничто не мешало сесть в автобус вин-заводской. Ожидая его, Кретов прогуливался по площади, грелся на солнышке у закрытого ларька. Там, у ларька, его и увидел Занлюйсвечкин. Увидел гораздо раньше, чем Кретов увидел его. И лишь поэтому Кретов не успел улизнуть от Заплюйсвечкина. А следовало бы, потому что Занлюйсвечкин был уже пьян и прилипчив, как многие пьяные люди.
— Слушай, писатель,— сказал Занлюйсвечкин, хватая Кретова за руку, в которой тот держал сетку с картошкой.— Тут тебя один человек знает. Уверяет, что знает. А мы ему не верим. Поспорили на бутылку. А тут как раз и ты... Ну, прямо везуха! — мотнул головой Занлюйсвечкин.— Прямо черт те что! Давай сетку, пойдем на очную ставку. Говорит, что ты про него фельетон писал. Врет! И мы его расколем на бутылку. Лазарев его фамилия. Говорит, что был начальником какой-то стройки. Но врет! У нас все были большими начальниками. Я, например, директором банка! — Занлюйсвечкин при этом громко захохотал, сгибаясь в поясе и хватаясь за живот.— А один говорит, что был прокурором. Но все врут, все как один. И Лазарев тоже. А ты Кретов?
— Кретов.
— Он так и говорит: «Этот самый Кретов меня за решетку загнал. Встречу — голову сверну». Грозится. Но ты его не бойся. Он уже и воробью голову но свернет, потому что силенок у пего меньше, чем у воробья. Если ты его даже узнаешь,— Занлюйсвечкин уткнулся носом в ухо Крето-
ву,— не признавайся. Говори, что не знаешь, а то бутылка пропадет. Усек?
— Усек. Далеко ли идти?
— А за насыпь,— Занлюйсвечкин указал рукой на железнодорожную насыпь,— Там подземный переход начали строить в прошлом году, бросили. Место удобное, никому не мешаем. Пять минут страха — и твоя рюмаха. Ну?
— Какого страха? — спросил Кретов, все еще не решаясь отправиться за насыпь, хотя ему очень хотелось увидеть компанию Заплюйсвечкина — всех этих Сестер, Шампуров и Крематориев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123