Все кругом ухожено, уложено, а в шкафу лежит белье поглажено... Складно?
— Складно.
— Песня есть такая. Про семейный уют. Без семейного уюта тяжело. И в песне про это же поется: без уюта, без семейного, как в крапиве голышом... Или нагишом — как кому больше нравится. Там со словом «боржом» рифмуется: дескать, вернуть бы сейчас семейный уют, так согласился бы всю жизнь пить вместо водки боржом. Вот до чего довела человека свободная жизнь без семьи... А водочки не найдется? — спросил вдруг Климов.
— Не найдется: не держу.
— Чтоб не соблазниться или из принципа?
— Из принципа,— ответил Кретов.
— Конечно, если человек мозгами работает, то ему водку пить нельзя,— сказал Климов.— Это правильно. А я, как известно, только ногами работаю, педали кручу,— проговорил он с грустью,— хотя голова есть. Голова есть, да не просвещенная.— Климов снял шапку и погладил себя по голове, по жидким желтоватым волосенкам.— А когда б она была просвещенная,— сказал он при этом,— то был бы я большим человеком. Пропал для мира большой человек,— вздохнул Климов.— Совсем пропал.
— А где же письмо? — спросил Кретов.— Нашлось ли?
— Письмо? — Климов почесал в бороде.— Какое письмо? — но дальше притворяться не смог, засмеялся, достал из сумки фирменный издательский конверт, протянул его Кретову.
Письмо было от редактора, который писал, что получил посланные ему Кретовым первые главы романа, прочел их и что они ему понравились. В конце письма было требование: «Торопитесь». Пока Кретов читал письмо, закипел на керогазе чайник.
— Чай заварить? Кофе? — спросил Кретов Климова.
— Чай,— ответил Климов.— К чаю привык. К чему привыкнешь, к тому и никнешь. А вся интеллигенция кофе пьет. По телевизору так показывают: как интеллигент, так обязательно кофе пьет. Видно, от него мозги лучше работают. Только мне уже поздно раззадоривать свои мозги: устарели.
Кретов принес чашку чаю, предложил Климову сахар, но, тот от сахара отказался.
— Так попьем,— сказал он,— не для сытости, а для бодрости.
Пил шумно, дул в чашку, охал от удовольствия, поднимал высоко лохматые седые брови, как бы все время удивляясь, до чего же хорош чай, притопывал ногами, когда обжигался, поглядывал на Кретова весело и с благодарностью. Сказал, прервавшись, чтоб передохнуть:
— Можешь! И точно можешь!
Выпил две чашки. Утерся шапкой, спросил:
— Петро Безрукий был у тебя вчера или нет?
— Был,— ответил Кретов, засыпая в печку уголь.
— Ага, значит, не врет. Я думал, что врет. Хвастается, значит, возле магазина, что с писателем водку пил, что теперь он по корешам с писателем. А зря. Ты этому делу
не потворствуй, а то утонешь в сплетнях,— сказал Климов.— Про тебя их уже и так ходит достаточно: и что ты с хозяйской дочкой живешь, отбиваешь ее у токаря Ивана, и что Татьяну Васильевну от Махова к себе переманиваешь, от директора нашего, и что в подрезе, который в балке, сам с собою разговариваешь, как бы речи произносишь, и что теперь вот с пьяницами стал якшаться... А зачем тебе все это?
— Так и говорят? Й что с хозяйской дочкой живу, и что Татьяну Васильевну переманиваю?..
— Так и говорят. Иногда так, иногда похлеще — это уж у кого какой характер. А посплетничать все любят, особенно бабы, потому что в них это неистребимо: ни книги не помогли, ни газеты-журналы, ни цветные телевизоры. Даже еще хуже стало: раньше только о своих сплетничали, о деревенских, а теперь и об артистах, и о дикторах, и обо всяких других известных людях. Но о своих сплетничают всего охотнее, потому что эти близко, этим на пятку можно наступить, на самую что ни на есть больную мозоль. Вызнать, где она, и наступить! Разве не удовольствие? Удовольствие. И вот еще Аверьянов на тебя жалобу написал. Говорят, что будут разбирать тебя по партийной линии. А другие требуют, чтоб тебя призвали на товарищеский суд, чтоб всем было удовольствие послушать, как развратничает писатель. Словом, берегись.
— Да серьезно ли все это?
— Вполне серьезно,— сказал Климов.— Вполне.
Через несколько минут Климов ушел — вскочил на велосипед и ветер погнал его прочь по улице вместе с клубами пыли, унес.
Кретов включил настольную лампу, еще раз прочел письмо редактора. То, что написал редактор, было для него очень важно. И приятно: первые главы получились, а это уже победа. Пусть еще не окончательная, не очень большая, но все же победа. С нею он преодолеет огорчения, которые так неожиданно подбросила ему судьба: требование Татьяны освободить времянку, сплетни и жалобу Аверьянова. И посмеется над ними.
Кретов решил, что завтра же пойдет к Кошелеву и поговорит с ним о жалобе Аверьянова, если такая существует па самом деле. Было похоже, что существует: ведь не сговорились же Климов и Татьяна Васильевна, от которых он узнал о жалобе? Не сговорились. И еще он потолкует с Кошелевым о жилье, попросит его помощи. Кошелев не откажет, не имеет права отказать.
Печь разгорелась, стало тепло. Кретов снял с себя лишнюю одежду, поджарил на плите яичницу, поужинал. После ужина сел работать и работал до глубокой ночи. Остался доволен собой и уснул спокойно, без сновидений.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Утром Кретов сходил в партком, но Кошелева не застал: тот уехал на трехдневный семинар секретарей парткомов совхозов и колхозов области. Профком обошел стороной: встречаться с Татьяной Васильевной ему не хотелось. На обратном пути заглянул в магазин, купил буханку хлеба, курицу и две пачки маргарина «Солнечный». Уже выходя из магазина, столкнулся в дверях с Лукьяновым — главным экономистом совхоза.
— Кстати,— сказал Лукьянов, преградив ему путь,— у меня к вам дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123