— И вырвется, если будете курить,— пригрозила Зиночка.
— Так пусть, Зиночка, пусть. Много радости я этим доставлю моим врагам. И Катю освобожу от тяжелых супружеских цепей.
— Вот скажу про это Кате,— снова пригрозила Зиночка,— она вам задаст.
Разговор в этом духе продолжался еще минут десять. Потом Зиночка ушла. Додонов притих, стал вздыхать.
— Так у вас молодая жена? — спросил его Гаврилов, которому, видно, надоело его вздохи.— На кой же черт вы, такой умный, женились на молодой?
— Так ведь любовь,— ответил Додонов.— Любовь — не картошка.
— С чьей же стороны любовь? С вашей?
— С моей, конечно.
— А с ее стороны?
— Увлек. Разговорами увлек, интеллектом. Зря увлек,— вздохнул Додонов,— да что теперь поделаешь? Вот теперь ломаю голову, как бы так умереть, чтоб не замордовать ее своими долгими болезнями и нытьем.
— Бросить надо,— посоветовал Гаврилов.
— Можно бы и бросить. Да куда податься? Не судиться же о разделе квартиры, имущества. Грязно это, противно. А уйти некуда. Хотел было в интернат для престарелых, но там ужасно... К тому гке люблю я Катю, ничем не хочу мучить, не имею права. Уйдешь, разведешься — все позор, все страдание для нее. А в смерти нет позора...
— Не надо бы о смерти на ночь,— сказал Ваня.— Приснится еще. Да и находимся мы не в доме отдыха, а в больнице. Тут и без того все напоминает о смерти.
— И очень хорошо,— возразил Ване Додонов,— о ней тоже стоит подумать. И о любви,— добавил он, помолчав.— О смерти и о любви, как в поэме у Горького.
— О любви можно,— тихо засмеялся Ваня.— О любви — с великим удовольствием.
О любви так о любви,— стал размышлять Кретов,— хотя и это больно, потому что где-то рядом бродит смерть: и годы уже высокие — не восемнадцать, не двадцать и даже не сорск, а пятьдесят, и дом сей — дом печали. А любовь — это атрибут юности, расцвет, веселое буйство плоти и духа, чистый и теплый дождь над зелеными всходами, солнышко над кромкой цветущего луга. То, что было. То, что хотелось бы вернуть. И ведь, кажется, можно вернуть. Можно: жизнь милосердна и всего у нее много, ничего-то она не жалеет. Попросишь любовь — приведет любовь. Может быть, на твою и па ее погибель, но приведет. Хоть рябенькую, хоть плюгавенькую, а все ж найдет для каждого, вложит ее руку в твою руку, обласкает обоих и ничего не попросит взамен: па то и милосердие. Но и ничего не прибавит к любви — ни здоровья, ни молодости, ни удачи. Вот тебе, голубчик, твоя любовь, неси ее как знаешь: Хватит силенок и времени — далеко унесешь, а не хватит — уронишь себе под ноги, споткнешься о нее и — кувырком... Как Додонов. Обо что расшибется, не знает. Все человечество проклял, чтобы и себя, и свою любовь вместе с ним проклясть, да только нет, видно, и в этом утешения. И вот уже не человек, а скорбный
голос разграбленной и изуродованной природы, судья всем.,. Но ведь не за пределом вины и смерти. И вину надо искупить, и смерть свою надо испытать. А любовь уронена под ноги...
Еще о философии. Философия — это звезда, которую зажигает пробудившийся от ужаса разум. Разум спал, а человек брел куда ноги несут, петлял, кружил, совсем заплутался, завопил отчаянно, разбудил разум: «Куда идти?» Вопрос вопросов. «А вот тебе звезда,— отвечает разум.— Ты к ней шел. Отклонялся, петлял, не видел цели, потому что у тебя ее и не было, но общее движение — было к ней, к звезде, которая называется философия. Она тебя оправдывает, весь твой путь». И человек утешен. Пока горит звезда. Философия приходит на зов беды. А счастливые в ней не нуждаются. Счастье усыпляет разум. Как и любовь...
Банально. И пошло, наверное. Но кто-то сказал, что разум — признак всеобщего неблагополучия. Все ищут разум, потому что только в нем спасение. В разумном действии. Необходим разум, способный управлять. Однажды человечество уже сделало такую попытку: создало Бога. Бессмертного, всемогущего и всеведущего. Всевидящего и всеблагого. Всевышнего. Философы говорили: это и есть Высший Разум. Утвердили бессмертного на смертности людей, всеведущего — на их неразумии, на слепой вере, всесильного — на рабской покорности. Другие философы сказали: высший разум — только фикция, пустая мечта. Никого и ничего нет над людьми. А равнодействующая даже разумных действий людей — неразумна. Миром правит необходимость. И это — несчастье. Счастье — свобода, которая не дается всем, но может улыбнуться некоторым в обмен на их хитрость, изворотливость, силу, знание, упрямство. Свобода — это благо за счет других. Мнимая свобода и мнимое благо. Следствие мнимой свободы и мнимого блага — разорение природы и вырождение человечества. И, значит, необходим разум. И как орудие, и как цель. Общее орудие и общая цель. Добыча разума — добыча истинной свободы и истинного блага. Способ добычи — бесстрашное познание себя и мира. Судить мир и человека можно только от имени разума, внося разум в мир и в жизнь человека. Судить же людей так, как судит их Додонов, значит желать их уничтожения. Судить от имени разума — желать бессмертия. Потому что разум — это и есть бессмертие человечества, жизнь в гармонии с вечной природой, любимой и прекрасной, и с самим собой.
Человечеству — бессмертие, а что тебе, Кретов? Даже если ничего — спасибо. Даже если смерть ради бессмертия
человечества — все равно спасибо. Кто бы именно так связал мою жизнь с жизнью человечества? Сам должен связать. Никто другой не свяжет. И эта связка — труд по привнесению разума. Во все, к чему ты прикасаешься. Апостолы разума умрут ради бессмертия...
И любовь? Труд и любовь? Возможно, что и так. Как бы связать и это? Впрочем, можно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123