Если очень нужно, он продаст.
— Завмаг живет на другом конце села. Неужели к нему потопал?
— Когда б не потопал, то давно уже вернулся бы. К нему он пошел, к нему. Больше не к кому.
— Ладно, буду ждать,— сказал Кретов.— Извините. Одевшись, Кретов вышел за калитку. До ближайшего
столба, на котором горел фонарь, было метров сто. Свет, падавший из-под металлического колпака, стоял в туманной, моросящей ночи большим конусом, пирамидой, в которой вдруг вспыхивали голубоватые искры,— это с колпака-отражателя срывались время от времени крупные водяные капли, подхватываемые ветром. На другом столбе лампочка была без колпака, ветер немилосердно раскачивал ее и вместе с ней большой с размытыми контурами световой шар, который плясал, словно желтый мяч на волнах.
Кретов накинул плащ на голову, повернулся спиной к ветру. Ни здесь, у пирамиды, ни там, где плясал желтый шар, никого не было видно. Прошло пе меньше получаса, Кретову надоело мокнуть и стынуть под дождем, и он решил сам отправиться к завмагу, навстречу отцу, но вдруг увидел его в самом центре светящегося конуса. Он сразу же узнал отца, хотя, конечно же, лица его видеть не мог — узнал по какому-то одному движению, необъяснимому и, наверное, неуловимому для постороннего глаза. И было это узнавание горестным, отозвалось замиранием сердца — от щемящей жалости к отцу, такому усталому и такому одинокому среди этой дождливой и холодной ночи. Кретов понимал, что ничего радостного не предвещает и сама встреча: не жажда счастливого свидания погнала отца в нелегкую для его преклонных лет дорогу.
— Я жду тебя,— сказал Кретов отцу, когда тот приблизился к нему настолько, что мог услышать его голос.— Где тебя носило?
— Сынок,— отозвался отец.— Хорошо, что ты уже дома.
Они обнялись, оба холодные и мокрые от дождя.
— Какими судьбами? — спросил Кретов.
— Да вот,— ответил отец,— решил проведать тебя. Проститься...
— Ты это о чем?
— Слабею. Боюсь, что скоро совсем не останется сил. А ты все не едешь и не едешь, сынок... Боялся, что не дождусь.
— Хандра это! — громко сказал Кретов, хотя у самого едва не перехватило горло.— От тоскливой погоды, батя! Пойдем в дом.
Он повел его, поддерживая под руку.
— В самую глушь забрался,— сказал отец.— На край света. С трудом нашел тебя.
— Ничего,— ответил Кретов.— Где человек, там уже не край, там уже середина света.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Он уступил отцу кровать, а сам, надев спортивный костюм, лег на пол, на одеяло, укрывшись пальто и подложив под голову матерчатый мешок с теплым офицерским бельем, подаренным ему некогда бывшим тестем. Это белье он ни разу не надевал, но, уезжая, взял с собой, намереваясь подарить отцу, но потом забыл о нем, а вот теперь вспомнил и обрадовался, что сможет сделать отцу подарок.
— Не спишь? — спросил отец.
— Не сплю,— отозвался Кретов.— Как ты себя чувствуешь? Ие мерзнешь?
— Нет. Тепло у тебя. Жить можно. Печка хорошая.
— Печка хорошая. Жабки всю зиму под половицами пели, не спали, от печки грелись. Если жабки не засыпают, то и человек не пропадет. Верно?
— Верно. А теперь уже весна. Хотя март — хуже всякой зимы: то бесконечный дождь, то бешеный ветер с морозом. Самое противное время. Да и апрель не часто балует погодой. Угля хватит?
— Угля хватит.
О многом они говорили за ужином, о многом его спрашивал отец, но об одном спросить так и не решился: о том, не собирается ли он, Кретов, вернуться в свой город, туда, откуда так необдуманно сбежал, по глупому сбежал. Не решался спросить, а теперь, наконец, решился, спросил, тяжело вздохнув;
— Когда же, сынок, обратно? Разве не надоело в этой глуши, в этой грязи?
— Никогда,— грубо ответил Кретов.
— А что ж будет?
— Что будет, то и будет.
— Пропадешь,— сказал отец и тихо заплакал.
Кретов встал, попил чаю, сел на край кровати, похлопал отца по плечу.
— Не надо,— сказал он.— К чему мрачные мысли? Ведь жизнь светла!
— Светла? — отец повернулся к нему лицом.— Ты шутишь?
— Нисколько. Жизнь, пока она продолжается, есть свет. Мрак — это потом. Но потом и мрака не узреть, потому что за той чертой — ничто. Ничто — значит, отсутствие всяких свойств. И даже отсутствие отсутствия. А здесь — всегда хорошо. Если нет боли,— добавил он.— Но боли нет. И, стало быть, пет причины для слез...
— Мне мало жить осталось,— сказал отец.— Легко умирать, зная, что дети счастливы. Но разве о моих детях скажешь, что они счастливы? Разве ты счастлив, сынок? О том и слезы.
— Счастье — это когда сбываются желания. Мои желания сбываются. Ничего не происходит вопреки моей воле. Я живу так, как хочу. Но, может быть, не так, как ты хочешь. И тогда это не мое несчастье, а твое. И надо еще разобраться, не являются ли твои желания напрасными.
Отец долго молчал, потом вдруг сказал:
— Хочу остаться с тобой, сынок. Мне с тобой хорошо. Мне с тобой жизнь ясна. И смерть будет спокойной, я знаю. Я убежал из дому. Вещи в камере хранения городской автостанции. Пенсия у меня есть,— продолжал он, видя, что сын молчит.— Немного подзаработаю. У твоей хозяйки есть сарайчик, можно устроить там столярную мастерскую. Буду жить тихо. Так что обузой тебе не стану. Мне надо умереть, глядя на тебя,— пустил он в ход свой последний козырь.— Ты понимаешь?
— Понимаю, батя,— ответил Кретов и отпил из стакана глоток остывшего чаю.— Но все ли ты хорошо обдумал? — спросил он тихо.— Ведь Евгения Тихоновна,— назвал Кретов свою мачеху,— не оставит тебя в покое. Примчится, поднимет шум.
— А и черт с ней! — зло проговорил отец.— Черт с ней! Она для жизни мало годилась, а для смерти совсем не го-
у костра, в голос пожелал, чтобы они сгорели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123