.. со всеми вытекающими отсюда последствиями.
— Значит, невесты нет?
— Жених есть, а невеста о женихе пока ничего не знает. Несколько дней назад послал ей письмо. Но письма ходят медленно, а иногда теряются в пути... — Кретову теперь даже хотелось, чтоб его письмо к Верочке потерялось. Мысль о том, что он поступил опрометчиво, необдуманно, глупо, не покидала его с того самого момента, как он опустил письмо в почтовый ящик. В самом деле, зачем написал? Что вдруг изменилось? Разница в летах изменилась? Нет: он на двадцать пять лет старше Верочки, и так будет всегда. Жизненные обстоятельства переменились к лучшему? Переменились, но к худшему: Лазарев сжег рукопись его романа, несколько глав теперь придется восстанавливать по памяти, если только вообще придется восстанавливать, потому что эти несколько глав по объему больше тех, что он отправил в издательство. Проще начать новый роман, но потеряно время, и ни в какие договорные сроки он теперь не уложится. Тем более, если приедет Верочка... Лазарев стащил у него белье, выходной костюм и туфли, а денег с той поры у Кретова не прибавилось. И жилье у него скудное, и планов, в сущности, никаких. Так какого же лешего он послал письмо Верочке? Или он вдруг вызнал ее характер, или так уж убежден в ее самоотверженной любви к нему? Вот прочтет она его письмо с подружками и весело посмеется над ним, старым дураком. И поделом ему! Размечтался старый хрен о молодой редьке...
На следующий день Кретов снова работал в огороде и в саду. Работал в рукавицах, потому что успел натереть кровавые мозоли. Отдыхал только за обеденным столом. Не столько торопился закончить работу, сколько не хотел давать себе передышки, злился на самого себя, ухайдаки-в а л, чтоб в отупении не думать о том, чего думой не изживешь.
Конечно, ему следовало бы остаться здесь, в родительском доме. Закончить роман в покое, не отвлекаясь на ненужную суету. Окрепнуть духом и материально для новой жизни, по здравому размышлению выбрать судьбу. Словом, начать танцевать от родительского порога, как прежде. И всем это было бы понятно, для всех приемлемо. А то ведь черт знает что за человек: живет один — то ли бросил жену, то ли она его выгнала, хорош, стало быть, гусь, алиментщик
и, наверное, пьяница; скитается по чужим квартирам, хотя в соседнем районе живут его родители,— не иначе, как бродяга по натуре, погибшая личность или просто чокнутый; нигде не работает, что-то там пишет, писателем себя называет, хотя мы видели уже таких писателей, которые будто и пишут чего-то, а написать ничего не могут, обыкновенные дармоеды и тунеядцы, на которых все еще почему-то управы нет, но будет, и дадут им тогда лопату в руку и заставят канаву рыть, приносить народу пользу, а не зря бумагу марать...
Следовало бы, конечно, остаться в родительском доме, но через Евгению Тихоновну не переступить. Лучше жить в пещере со Странничком, чем в одном доме с Евгенией Тихоновной. Евгения Тихоновна — скважина, которую никакими доводами рассудка не зальешь. Такую скважину, а точнее — колодец, видел Кретов однажды в глубокой балке за колхозным огородом, в далеком детстве. Он стоял у балки после буйного летнего дождя. По дну балки несся поток мутной веселой воды. И исчезал в том месте, где был колодец, скважина. Обрушивался в ту скважину водопадом и исчезал, с грохотом, с жутким гудением, будто падал в бездну.
На пятый день Кретов закончил все работы в саду и огороде. Побелил в довершение стволы деревьев, покрасил со стороны улицы зеленой краской забор. Потом поправил на доме скворечник и, еще сидя на крыше, сказал отцу:
— Все. Завтра уеду.
Отец молча повернулся и пошел к сарайчику, шаркая ногами — маленький, старенький человечек. У Кретова от жалости к нему схватило сердце.
Он не мог сказать отцу, что скоро приедет снова. Знал, что скоро не приедет, что так или иначе он должен будет переменить свою жизнь, уехать из Широкого и, возможно, снова заняться журналистикой, чтобы выкарабкаться из безнадежного положения, обеспечить себя хоть каким-то жильем, зарплатой, перспективой. И что такая перемена может занести его бог весть куда, в какие края, завертеть, закружить по дорогам, которые то ли приведут его еще в родительское село, то ли не приведут...
В самом деле, пора подумать о другой жизни. Не сидеть же ему до конца дней в Широком? Добро бы гнездо было теплое, а то ведь так — дырка на ветру. И не прижился, не пришелся ко двору. Сам, наверное, виноват, хотя и у Широкого есть грех перед ним. Есть такая жизнь, которая не хочет, чтоб ее объясняли. И люди такие есть — порождение
той самой жизни или породившие ее. Объяснить, определить— значит сравнить с чем-то, указать на сходство и различие. Между сходством и различием невозможно проскочить, как между Сциллой и Харибдой. Или надо уши залить воском, или чтобы все молчали, самому закрыть глаза и других ослепить. Жизнь без объяснения — жизнь без судьи. А он, Кретов, взялся объяснять. И, значит, сравнивать, судить...
Не суди и не судим будешь. Принцип болота, тихой воды, в которой, как известно, всякое водится. Да и какой ты судья, если ты сам живешь в этом болоте? Конечно, можно взобраться на кочку, но это не спасет: всегда найдутся такие, которые стащат тебя в воду. Судья должен быть высоко, далеко. Тогда он судья, тогда он внушает доверие и трепет. А тут, понимаешь, торчит в чужой времянке, сам себе на керогазе похлебку варит, за душой пи гроша, а все туда же: я — писатель, я — судья! Нет уж, дудки! Разве вы видели, к примеру, чтобы секретарь райкома в деревню на велосипеде приехал? Или чтоб министр стоял в очереди за пельменями?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123