Когда она уедет, вернемся сюда.
— Да! — обрадовался отец.— Мои документы в чемодане, в кармане крышки. Но она увидит и догадается...
— Все,— сказал Кретов.— Не увидит. Уходи! — он выглянул в дверь и, убедившись, что лицо Евгении Тихоновны не маячит в окне времянки, пропустил мимо себя отца.— Ныряй за сарайчики и выходи на улицу через соседский двор,— сказал он отцу напоследок.— И жди меня на площади.
Евгения Тихоновна сидела на кровати. Лицо ее было злым и сосредоточенным. Увидев, что Кретов вернулся один, угрожающе спросила:
— А где?...
— Ушел, наверное, в хозмаг,— соврал Кретов.— Ему нужны были инструменты, мастерить собрался. Пойду по-зову его. А то он там может и час, и два проторчать, пока не переберет все рубанки, все стамески... Ты же знаешь его. И поесть куплю, все же гостья дорогая, в продуктовый зайду,— говоря это, Кретов заслонил собой от Евгении Тихоновны стол, вынул из папки документы и сунул их в карман пальто.— Деньги не могу найти, отец куда-то припрятал: я тут уезжал, отец хозяйничал один...— он вынул из-под стола отцовский чемодан, раскрыл его, сунул руку в подшитый к внутренней стороне крышки кармашек.— Ага, нашел, слава богу.— Отцовы документы были завернуты в бумагу. Не разворачивая их, Кретов поднялся, задвинул чемодан под стол ногой, спросил: — Вина купить?
— Для отца,— ответила Евгения Тихоновна.— Он от вина глупеет, легче будет его уговорить.
— Да,— Кретов надел шапку и вышел.
Отца он нашел на площади. Прячась от ветра, отец си-
дел под навесом автобусной остановки один. Сказал, когда Кретов присел рядом:
— Автобус будет только через час. Что делать?
— Думаешь, она заподозрит неладное?
— Обязательно заподозрит. Пока тебя не было, я кое-что обдумал. И пришел к выводу, Коля, что нам нельзя удирать.— Отец сидел, ссутулившись, упираясь локтями в колени, пряча лицо в ладонях.— Нельзя нам удирать, Коля.
— Почему? — спросил Кретов, чувствуя, как отцовское уныние передается и ему.— Объясни.
Ветер гнал над пустынной площадью густую пыль. Трудно было сказать, каково небо — облачное или чистое: сквозь пыль ничего не было видно, ни неба, ни солнца. В затишке навеса шуршал бурый сугроб зернистой пыли, принесенной с окрестных полей. Свистели на столбах провода, а сами столбы гудели уныло и странно, будто гул их проистекал из земли, скованной морозом.
— Потому нельзя нам удирать,— ответил отец,— что она утащит из времянки все, что можно утащить: одежду, вещи, книги. И твою рукопись, Коля. И хорошо еще, если только утащит — может уничтожить, сжечь. Я о рукописи... Ведь ты ее не взял, она осталась на столе?
— На столе. Почти год работы.
— Надо вернуться,— сказал отец.— Деваться некуда. Жаль, что ты не догадался прихватить рукопись.— Он встал.— Ну? Пойдем?
— Не знаю,— растерялся Кретов.— Неужели она посмеет...
— Посмеет. Спросит у своего бога, и тот ей все разрешит.
— А как же ты?
— Немного поживу с ней и удеру снова,— ответил отец.— А что? — засмеялся он.— Снова удеру! Хорошо бы, конечно, подальше и чтоб жилье у тебя было попросторнее, чтоб я тебе не очень мешал.
— Ты мне не мешал.
Они зашли в магазин, купили бутылку вина, хлеба, мясных консервов, две пачки чаю и конфет.
— Попируем на прощанье,— сказал отец. Сказал невесело: должно быть, мысль о том, что ему удастся когда-либо удрать от Евгении Тихоновны снова, уже не казалась ему такой убедительной, как несколько минут назад.
Евгения Тихоновна встретила их молча. Шмыгнула несколько раз носом — простыла немного в дороге, развязала
платок, принялась расчесываться обломком гребешка, который вынула из пука волос на затылке.
— Займусь едой,— сказал Кретов, чтобы нарушить молчание.— Без еды вас не отпущу. Так что ждите,— он разделся и вышел в кладовку разжигать керогаз.
— Нашла все-таки меня? — услышал он сквозь дверь голос отца.— Примчалась, не побоялась простудиться? Простудиться в такую погоду — пара пустяков. Воспаление легких — и прости-прощай...
— Из-за тебя все мое лечение насмарку,— ответила ему Евгения Тихоновна.— Сколько лечилась — и все коту под хвост: столько переживаний, нервов. Тебе, конечно, наплевать на мое здоровье, тебе всегда было наплевать на меня, потому что неблагодарный, потому что эгоист... А у меня опять дыхание трудное, опять ноги болят, лекарства нужного нигде не купить, потому что все по блату. Ходила к врачу, а он не хочет мне нового лечения назначать, возиться со мной не хочет, потому что задарма, только богатых лечит. А ты ж вместе с пенсией удрал, чтоб сразу меня в могилу...
— Оно, может, и лучше — сразу в могилу. Раз такое дерьмо вокруг, так лучше сразу в могилу. Зачем же жить без радости, без уважения к жизни и к людям?
На минуту за дверью воцарилась тишина: должно быть, слова мужа лишили Евгению Тихоновну дара речи, забили ей дыхание. Потом она сразу закричала, визгливо и громко:
— Какое уважение? А ко мне уважение есть? А меня кто-нибудь уважает? Кто ж меня уважает, чтоб я его уважала? Кто ж мне хоть чем-нибудь помог, сделал легкую жизнь? Кто мне сочувствует, кто доброе слово когда-нибудь сказал? Все только о себе, так и я о себе! Все под себя гребут, всем своя шкура наидороже всего! Один бог за меня, один бог мне защитник... А ну, собирайся скорей! — закричала она с новой силой.— Крошки в этом доме не приму, бо отравить хотите! И кругом тут одна отрава: вон и книги — отрава, и бумаги всякие — отрава, и по стенам отрава ползет! Тут одно издевательство над простым верующим человеком...
— Замолчи! — потребовал отец.— Сейчас же замолчи! Не позорь меня перед сыном! С какой дурой, скажет он, связал свою жизнь мой отец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123