— Спасибо,— поблагодарил Заплюйсвечкина Кретов.— Большое спасибо, Григорий Афанасьевич. Угостил бы вас, да нечем...
— Известное дело,— шмыгнул носом Заплюйсвечкин,— раз человек непьющий...
— Но, может быть, чаю?
- Чаю тоже будем рады. Даже с большим удовольствием,— явно обрадовался Заплюйсвечкин, но не тому, конечно, что Кретов предложил ему чаю: несчастный Заплюйсвечкин обрадовался тому, что теперь он и посидит с Кре-товым, и поговорит с ним, возможно, о делах душевных.
— А как поживает ваш друг Петр Самойлович? — вспомнив о том, что в прошлый раз Заплюйсвечкин приходил к нему вместе с Петром Самойловичем, мужем совхозной библиотекарши Надежды Кондратьевны, спросил из коридор-чика, где возился с керогазом, Кретов.
— Не общаемся больше,— ответил Заплюйсвечкин.— Нет почвы для общения,— объяснил он,— поскольку Надежда Кондратьевна предъявила ему ультиматум. Раззнакомились и не встречаемся.
— А яму вы, значит, посещаете?
— Посетил один раз перед тем, как снова задумал... Как бы проститься решил.
Кретов поставил на керогаз чайник и вернулся в ком-пату. Он понял, о чем сказал ему только что Заплюйсвечкин, но этот его разговор не поддержал, спросил о яме, о ее завсегдатаях:
— И как там поживают наши общие знакомые — Крематорий, Сестра, Шампур?
— Запомнили? — удивился Заплюйсвечкин.
— Запомнил. И ваше ямное прозвище помню — Банкир. И даже ваш любимый тост: за высокую оборачиваемость оборачиваемых средств!
— Хорошая память,— позавидовал Кретову Заплюйсвечкин.— А у меня никудышная... Пропил,— вздохнул он горестно.— Все пропил. Всю жизнь.
— Я спросил про яму,— напомнил Заплюйсвечкину Кретов,— про наших общих знакомых.
— Яма и есть яма. Двое за это время загнулись, то есть, извините, померли. Одного закопала милиция, потому как родственников не нашлось. Другого — родственники. Когда есть родственники — лучше: нашей братии можно повеселиться на поминках... Крематория отвезли в ЛТП, не скоро теперь вернется. У Шампура пошел цирроз, вот-вот богу душу отдаст, то есть загнется, извините. Хана нашей яме,— заключил Заплюйсвечкин.— И хорошо, что хана, потому как вся она — злостное нарушение благородного закона. Я тоже хотел,— помолчав, добавил Заплюйсвечкин,— да вот не вы-
шло: Нюся, то есть жена моя, проявляет бдительность. Вот и сейчас, наверное, стоит где-нибудь за оградой, наблюдает за нами через окошко.
— Так позовите ее! — сказал Кретов.
— Не пойдет, И обнаружить себя не даст: ушмыгнет, как мышка. Это она себе наказание такое придумала, — объяснил Заплюйсвечкин.— За грехи свои. Не говорит мне, конечно, про это, но я догадываюсь. Считает, что виновата в моей судьбе, что соблазнила меня от другой жены и от другой жизни, что попустительствовала... Такое глупое женское сердце.
Закипел чайник на керогазе. Кретов заварил чай, принес чайник с кипятком и заварку в комнату. Налил в чашки кипятку, чтоб остывал, про заварку сказал, что надо подождать.
— Известное дело,— сказал Заплюйсвечкин.— Минут пять, а то и десять. Время все же есть.
— А вы все-таки попробуйте позвать свою жену,— предложил Кретов.— Авось на этот раз не ушмыгнет. Угостим и ее чаем. Все же скучно ей стоять за оградой.
Заплюйсвечкин вышел за порог, позвал тихо, чтоб не разбудить Кудашиху и соседей:
— Нюся, Нюсенька, товарищ писатель приглашает тебя на чай. Выходи, не прячься, Нюсенька. Ты слышишь меня?
Нюся не откликнулась и не пришла.
— Что и требовалось доказать,— сказал, возвратясь, Заплюйсвечкин.— Лежит теперь где-нибудь в траве, еще простудится...
Кретов долил в чашки заварки, не пожалел, чтоб дремота не одолела: все же шел четвертый час ночи. Заплюйсвечкин сделал глоток, сказал протяжное «а-а-а», похвалил за хороший чай. Потом взял кусочек сахару, обмакнул его в чай, пососал с удовольствием, сказал:
— Вот ведь есть всякие продукты, которые и вкуснее водки, и полезнее, но заменить ее не могут: силы в них нет, чтоб мозги задурить. А задурить иногда надо, потому как посмотришь на то, что ты в своей жизни натворил, и тянет тебя в петлю.
— Что ж вы такого натворили, Григорий Афанасьевич? — спросил Кретов.
— А то и натворил, что уважение к себе погубил. Думал: что такое уважение? — чепуха! Но оказалось — не чепуха. Без уважения жить невозможно. Цветы, говорят, бездушные комнатные растения, и те вянут, если к ним относятся без уважения. А для человека это смерть. И за что себя про-
клинаю — сам ведь во всем виноват, сам! Думал, что можно хорошо жить ради удовольствия: любовь, вино, шум, гам, песни... Оказалось — нельзя. Оказалось, что лучше никаких удовольствий в жизни не иметь, но уважение блюсти, чтоб люди видели в тебе своего же человека, брата, а не тварь ничтожную. Самое главное — исполнять долг, а не гоняться за удовольствиями. Исполняй — и все! Умирай — а исполняй! Чтоб даже сама смерть — только исполнение долга. Нот что надо вдалбливать всем сызмальства. А мы: удовлетворение потребностей, растущих потребностей!.. Об этом, конечно, можно говорить, но потом. А сначала — только про долг. Раз родился человеком — значит, должен. А родился бы, скажем, котом — тогда что ж, тогда гоняйся за удовольствиями, тогда к тебе Никаких претензий нет, потому что у тебя естество такое. А наше естество — исполнение долга. Только я это поздно понял... Вы запишите это в свою книгу,— попросил Заплюйсвечкин.— Можете записать?
— Могу, конечно,— ответил Кретов.— Вы напишите все, что сказали, на бумаге, чтоб верней было, а я потом перепишу.
— Имеет смысл?
— Конечно. Другие прочтут — подумают, почешут в затылке.
— А если тоже поздно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123