— Кто же среди широковцев этот тонкий знаток всяких дел? — спросил Кретов.
— Да уж есть такие, которые телевизор смотрят с утра до ночи. Как раз, говорят, недавно кино было к этому случаю подходящее. Там все на этот счет было разъяснено. Так что если у корреспондента есть приятельские отношения с лицом, которое он защищает, а еще хуже — любовь или там случайная любовная связь, то стоит об этом лишь сообщить в газету, и этому корреспонденту вместе с его статьей — крышка. Такое, говорят, было кино. Я не видел, но люди говорят.— Старик Климов снова расчесал гребенкой бороду и неторопливо продолжал.— А у нашего главного экономиста Лукьянова Григория Григорьевича, которому вы дали удачное прозвище Двуротый...
— Я дал прозвище?
— А кто ж еще? Вы и дали. Все это знают. И сам Лукьянов Григорий Григорьевич знает. Удачное прозвище,— посмеиваясь, похвалил Кретова Климов,— сразу же к нему пристало, хотя не всякое прозвище пристает. Вот, например, мне давали разные прозвища — и Хромой, и Харитоша, и Бакебон, и Два-Колеса,— но ни одно из них не удержалось, не прилипло. Дольше всего, правда, называли меня Хари-тошей, потому что еще до войны кино такое было, в котором почтальона звали Харитошей. Он тоже, как и я, на велосипеде почту развозил. Харитоша — аккуратный почтальон... Давно это было, в мои молодые годы.
— А Бакебоном за что вас называли? — спросил Кретов.
— Говорят, мудрец такой был — Бакебон. И поскольку я тоже мудрец,— засмеялся Климов,— то вот меня и величали Бакебоном. Но тоже потом забыли. Или я поглупел. А Лукьянову вы дали прозвище вечное,— не потерял нить разговора старик,— потому как он Двуротый и по натуре, и по фигуре. И вот у этого Двуротого, как и у вас, тоже есть свой приятель в газете, но не в московской, потому что до Москвы ему далеко, а в местной. И этот приятель точно объяснил Двурогому, что приятельские отношения в газетном деле — страшный прокол. Так и сказал: страшный п р о к о л! — Климов встал, растирая рукой поясницу,
и спросил: — Фамилия Додонов вам известна? Вы не отвечайте, поскольку не до конца доверяете мне,— с явной обидой в голосе проговорил он.— Мне без надобности. Но тут есть для вас некоторый намек.— Сильно прихрамывая и продолжая растирать поясницу, Климов направился к своему дряхлому велосипеду, который стоял у калитки.
— Спасибо,— сказал ему вслед Кретов. Старик обернулся.
— За письмо спасибо. Я очень ждал его.
Федя Кислов был в своем репертуаре: бранился, издевался, пророчествовал. Бранился на издателей, издевался над тупоумием своих рецензентов, пророчествовал гибель всей русской литературе, судьба которой поставлена в зависимость от таких издателей и таких рецензентов. И жаловался на свою судьбу: «Я тут отовсюду уволился,— писал он,— сижу без всяких заработков, удрал от жены,— от какой именно жены он удрал, Кретов не мог сообразить,— короче: хочу к тебе, в твой благословенный совхоз. Ты подыщи там для меня какую-нибудь работенку, хоть черную, хоть белую, чтоб она меня могла прокормить месяца два-три, и я к тебе примчусь, напишем что-нибудь вместе или порознь, что не имеет никакого значения, поскольку главное для меня — пожить рядом с тобой, старый черт, и погреться на твоем крымском солнышке. Жду ответа, как соловей лета! Ф е д я».
Прочтя письмо, Кретов подумал, что, конечно, же, было бы здорово пожить вместе с Федей, что надо обязательно поговорить с Маховым о какой-нибудь подходящей для Феди работе и подумать о новом жилье для себя и для Феди, раз уж Кудашиха решила продать свой дом вместе с времянкой — в объявлении о продаже дома он так и напечатал по просьбе Кудашихи: «Продается дом с хорошей времянкой, имеется водопровод, погреб, привозной газ, фруктовые деревья на приусадебном участке площадью...» и так далее. И еще он подумал, что до приезда Феди надо обязательно написать Верочке и спросить ее, получила ли она его предыдущее письмо, в котором он предложил ей руку и сердце, и приедет ли она к нему. Ведь может случиться так, что она все-таки приедет, и тогда ему придется подумать о более просторном жилье — для себя, для Верочки и для Феди Кислова. Какое это было бы счастье!..
Кретов, однако, не дал себе размечтаться, потому что надо было подумать и о другом: о предупреждении, которое принес старик Климов, о возможном намерении Додонова
с помощью Лукьянова упредить появление статьи Белова в газете подлой клеветой на него, может быть, анонимной. Кретов даже представил себе, как может выглядеть эта клевета: «Дорогая редакция! У нашего директора совхоза Махова есть дружок Кретов, который называет себя писателем, но на самом деле является тунеядцем и собутыльником Махова, потому что знаком с ним еще с детства. Этот же самый Кретов имеет какое-то непонятное влияние на вашего корреспондента товарища Белова, которого вызвал в наш совхоз, чтобы тот защитил от справедливой критики директора Махова...» Подобные письма приходили не раз и в редакцию газеты, в которой раньше работал Кретов. Пока такие письма проверялись, материалы, вызвавшие их появление, в газету не шли, утрачивалась их актуальность, пропадало драгоценное время. Клевета на журналиста — прием проверенный, не раз показанный в кино, простой и всем доступный. Тем более Додонову.
Кретов решил, что надо предупредить Белова. Но спешить с этим делом не стал, надеясь, что Белов все же навестит его.
Белов пришел под вечер. Кретов сидел на скамейке возле времянки, держа на коленях бесхвостого Васюсика — обрубок его хвоста был тщательно забинтован Кудашихой,— чесал Васюсика за ухом, говорил ему, ослабевшему и тихому, всякие назидательные слова о том, что нельзя шастать по соседским погребам и кухням, что лучше сидеть дома и довольствоваться тем, что дает Кудашиха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123