А стоило бы, еще как стоило бы!.. Нет ничего более глупого в мире, чем соседство этих двух слов: «Жених Кретов».
Хорошо еще, если Верочка, прочитав письмо, бросила его затем в корзину, куда она бросает ненужные ей оттиски газетных полос. А если она показала его своим подружкам, если о его письме стало известно в редакции — то это хуже, чем ежели бы его, Кретова, повели бы голого по улицам.
Женихом он, конечно, скоро станет: адвокат, к которому он ездил в город, послал все необходимые бумаги в нарсуд, в который подала заявление о разводе Зоя. К радости Кретова, этот же адвокат заверил его, что нарсуд, как и писала Зоя, рассмотрит дело о разводе без него, лишь в присутствии Зои, и что он очень облегчил работу судьи, отказавшись от прав на имущество и на квартиру.
— Весьма благородно с вашей стороны,— похвалил его адвокат,— весьма и весьма благородно.
Итак, он скоро станет женихом, но, разумеется, лишь потенциально, женихом в возможности. И уж конечно, не женихом для Верочки, которая в два раза моложе его, на двадцать пять лет.
О том, что приближается старость, Кретов думал не раз. И искал в себе признаки этого грустного приближения, искал невольно, находил с тоской. Седина, морщины, дряблость кожи на шее, сутулость, с которой бороться все труднее, забывчивость, которая сказывается все чаще: забываются имена знакомых людей, слова, даты, названия книг — этого нельзя было не заметить, увы...
И беспокоила мысль, которая еще пять-шесть лет назад могла бы показаться ему странной, мысль о том, что ему суждена одинокая старость, что он не сможет уже устроить свою судьбу так, что бы с ним рядом была родная душа, когда его одолеют старческие недуги.
И все чаще думалось о том, что он успел сделать за свою жизнь, что останется после него, в ком и в чем сохранится после смерти. В сыне, конечно. Это само собой
разумеется. В сыне сохранятся его гены. И во внуках. И правнуках. Но так ли уж это важно? И есть ли в этом хоть какое-либо утешение для него? Было бы утешение, когда бы в этом была его заслуга. Смешно думать, что в этом есть какая-то заслуга, смешно называть это заслугой... Что еще? Книги? Книги, книги... Сколько их? Не все переживут его. Может быть, одна или две, если повезет. А если не повезет, то и думать о них не стоит. Морально устаревают даже вечные вещи. А вечные истины? Они живут в произведениях искусства, как человеческий род в генах...
Жизнь есть бодрствование. Так, кажется, сказал Плиний Старший. А не сказал ли он и о том, что жизнь есть бодрствование духа? И что уныние — сон духа и, значит, не жизнь? Стало быть, надо стряхнуть с себя уныние, чтобы жить. Но как это сделать?
Кретов встал из-за стола, глянул в окно, провел пальцем по запыленному подоконнику. Пыль пробилась сквозь щели, которых, кажется, и не было в окне: с месяц назад Кретов собственноручно замазал все видимые и невидимые щели пластилином. И все же она проникла, белесая и тонкая, как пудра, пахнущая известкой, покинутым домом, голодом: голод сорок шестого года в памяти Кретова навсегда остался связанным с пыльной бурей, которая свирепствовала в тот год.
«Вот отчего так тоскливо,— подумал Кретов,— из-за этого проклятого ветра». Ветер, словно демонстрируя свое злое могущество, так ухнул, что времянка, сложенная в один камень, вздрогнула, словно фанерная. Росшая посреди двора софора наклонилась, гудя в земле натянутыми, как струны, корнями. Кретов ощутил это гудение ногами, потому что вибрировал и гудел пол, настеленный над вырытым под времянкой погребом, как вибрирует и гудит гитарная дека.
Вспомнив о гитаре, Кретов вспомнил о Федоре Кислове, друге молодости, потому что Федор не только хорошо пел под гитару, но и сам сочинял песни. И была среди тех песен Федора одна, которая больше других нравилась и волновала Кретова, хотя в те молодые годы в его жизни не было ничего такого, о чем пелось в той песне. А пелось в ней о тех, кто навсегда покинул свое жилище, связав навеки свою судьбу с дорогой. И были в ней такие слова, которые запомнились Кретову, которые он охотно подпевал, когда Федор исполнял эту песню:
Никто с тобой нас из дому не гонит, Никто в дороге нас не похоронит, А мы идем, идем...
Кретов пожалел, что рядом с ним нет сейчас Федора: Федор наверняка разогнал бы его тоску. И решил, что обязательно напишет Федору, пригласит его летом в Широкое, от которого до моря полчаса езды на автобусе. И тогда они вдвоем будут петь по вечерам под гитару песни далекой молодости. И, конечно же, эту:
Никто с тобой нас из дому не гонит, Никто в дороге нас не похоронит,
А мы идем, идем...
Он не мог вернуться к столу, потому что и мыслей в голове не было, и устал, и не хотелось больше торчать во времянке. А потому решил сейчас же отправиться в сарайчик и постолярничать. Работать в пальто было бы неудобно, и он натянул поверх спортивных брюк еще одни, надел кофту, поверх кофты старый пиджак, повязал голову шарфом наподобие чалмы и отправился в сарайчик, где отец оставил незаконченную тумбочку. Перебегая через двор, увидел в окне дома Кудашихину дочь Татьяну, кивнул ей головой. Татьяна тоже увидела его и ответила кивком.
Тумбочка была задумана просто — как подставка под телевизор с двумя-тремя открытыми полками. Остов тумбочки был уже готов. Оставалось сделать крышку и полки, доски для которых отец заготовить не успел. Все это и предстояло сделать Кретову.
За работу он принялся с охотой. Столярное дело и вообще-то всегда нравилось ему. Иногда он даже думал и говорил, что если бы не стал журналистом и писателем, то обязательно стал бы столяром. Когда же его преследовали журнилистские и писательские неудачи, просто жалел, что не стал столяром, и тогда профессия столяра казалась ему самой лучшей из профессий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123