Ты погибаешь с вымученной улыбкой...
— Я не погибаю,— сказал Кретов, когда Федра выговорилась.— И жертву твою во имя литературы не приму. Тут у меня свой взгляд на вещи, отличный от твоего. Я сам выбрал эту жизнь. Так что прости.
— Я не надеялась убедить тебя,— сказала Федра, когда они уже прощались.— Но от денег ты не откажешься? Я оставлю тебе немного денег. Впрочем, столько, сколько ты скажешь — у меня их достаточно много.
— Ах, Федра, Федра,— вздохнул Кретов,— ну что ты за человек?! Ничего не надо. Не унижай меня! И сама не унижайся. И отпусти: я ведь в тапочках на босу ногу, и под халатом у меня ничего, кроме майки и трусов. А здесь холодно, я снова схвачу воспаление.
Она обняла его, словно решила согреть, потом поцеловала в лоб и оттолкнула.
— Ты пропащий,— сказала она ему на прощанье.— Уходи. Ты пропащий.
Он действительно продрог. Потому что сдал носки по неопытности в камеру храпения вместе с одеждой, а теплое белье прихватить из дому не догадался. Возвратившись в палату, он долго стоял у окна, против солнышка, грелся. Потом понюхал руки и отправился в умывальник: руки пахли духами Федры и здесь, среди больничных запахов, это особенно остро ощущалось и беспокоило.
Наверное, он поступил с Федрой жестоко. Но не ради жестокости, а ради чувства, которое в нем жило и крепло — ради любви к Верочке. Нет, он так и но написал ей ничего. И от нее ничего не было. А чувство росло. И это было странно.
Прежних соседей уже не было. Последним выписался Ваня. Как и Додонов, уходя, обещал вскоре навестить Кре-това и не навестил. Как и Додонов. Было немного обидного лишь немного: Кретов понимал, что и дома, и на работе их закружили, завертели дела. Сменились уже и новые соседи, кроме школьника Пети, который занимал койку Гав-рилова. Место Додонова теперь занимал толстый: и рыхлый шашлычник с набережной со странной фамилией Гугенотов. По ночам он стонал и безобразно храпел, никому не давая спать. Спал и днем, просыпаясь лишь для еды и для принятия лекарств. На койку Вани, едва он выписался, положили учителя немецкого языка из какой-то деревни, название которой Кретов не запомнил, потому что оно было из серии тех названий, которые запомнить никак нельзя: то ли Плодородное то ли Огородное, то ли Ударное, то ли Трудовое. Звали учителя Гелием Христофоровичем. Был он
очень старый и очень больной, сильно кашлял, и этот кашель мешал ему разговаривать. Поэтому все разговоры в палате Кретов вел теперь только с Петей, девятиклассником местной школы, членом общества «моржей».
— Будешь снова плавать в проруби? — спросил его Кретов, когда Петя почувствовал себя на второй или на третий день лучше.
— А как же! — ответил Петя.— Надо закаляться.
— А для чего?
- А для здоровья, чтоб не быть хиляком, как некоторые.
— И что это дает?
— Долголетие, например.
— Хорошо, долголетие. А еще что?
— Силу, конечно. Всегда можно дать отпор.
— И прижать слабого? — спросил Кретов.
- И прижать слабака. А что? У кого сила, у того и власть.
А власть-то тебе — зачем? Чтобы жить в свое удовольствие,— не смущаясь, ответил Петя.
— Примитивная философия. Отвратительная философия,— сказал Кретов.— Философия стальных челюстей.
Л вы скажите об этом нашему тренеру, когда он придет,- посоветовал Петя.— Вы скажите, а я посмотрю, что он сделает с вашими челюстями. Слабо небось будет сказать?
— Почему же непременно слабо?
— Конституция у вас хилая,— объяснил Петя.— С такой конституцией лунно не высовываться. А то насколько высунешься, настолько и укоротишься.
-И это тоже говорит мам ваш тренер? — спросил Кретов.
— Ои много чего говорит, только не для всех ушей. Теперь так! сколотил спою команду — и жми на всю железку, может, первым прилетишь. А всех не научишь жить. Да и добыча мельчает — на всех не разделишь.
— А тебе по кажется, Петя, что сейчас в тебе говорит подонок?
— Чого подонок, чего подонок? — заныл Петя.— Как чуть правду скажешь, так сразу подонок. Каждый же под себя гребет, разве же мы это не видим? Хвать — и разбегаются но своим квартирам. А такие, как вы, только красивые слова говорят. Только от этих ваших слов никому ни холодно и ни жарко.
— Балда ты, Петя, и скучный человек,— сказал ему в другой раз Кретов.— Ты вот все время думаешь лишь о том, чего бы присвоить, употребить, под себя подгрести. Ты, кажется, в этом видишь всю жизнь, а это лишь одна сторона жизни и не самая важная, не самая веселая. Есть другая сторона жизни: создавать, творить, приносить счастье другим, бороться за них, погибать, наконец, добывая победу...
— Зачем же за других? — возразил Петя.— Пусть каждый за себя борется. Так будет понятно. А то одни в герои рвутся, а другие должны их прославлять и вкалывать за них, за того дядю.
— Значит, ты хочешь присваивать то, чего ты не создал, не сотворил? Так, что ли? — спросил Кретов.
— Я хочу прожить свою жизнь так, как мне нравится,— злобно огрызнулся Петя,— а не так, как вам хочется, как вы придумали. У меня своя голова на плечах!
— Тыква у тебя, а не голова,— ощущая неудержимое желание влепить Пете оплеуху, сказал Кретов.— А сам ты— челюсть!
— Вы плохой педагог,— заметил Кретову Гелий Христо-форович, учитель немецкого языка то ли из села Ударного, то ли из Трудового.— Так нельзя с мальчиком разговаривать. Это оскорбительно: тыква, челюсть.
— Мальчика нашли,— запыхтел неожиданно Гугенотов, шашлычник с продуваемой всеми ветрами набережной.— Бык он уже, а не мальчик. Попадетесь ему на улице, он вас на рога поднимет и копытами забьет. Один такой мальчик в прошлом году мою лучшую шашлычницу на кулак намотал, как полотенце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123