Нет, не хотел. Он намеревался лишь вступить в спор с Лукьяновым, чтобы затем к этому спору подключились слушатели. Разумеется, он надеялся, что победителем в споре выйдет не Лукьянов, а он. Такую победу он хотел одержать. Но не эту, которая, в сущности, не была его победой. Верно то, что Лукьянов был унижен, но верным было и то, что он не проглотит это оскорбление безнаказанно для Кретова,— это было ясно, как день, и уЖе объявлено им: он доложит о случившемся парткому, о том, что Кретов самовольно поменял тему занятия, пошел на поводу у слушателей, спровоцировал хулиганские выкрики и даже свист. Если партком поверит Лукьянову, то Кретову несдобровать. Лукьянов ушел как победитель. Значит, надеется на поддержку парткома. Вот и получается, что не Лукьянов сел в галошу, а Кретов
что не Кретов владел ситуацией, а Лукьянов, в кармане которого к тому же лежит дурацкая жалоба Аверьянова... Несчастного Аверьянова, в болезни которого виновен не только участковый милиционер, но косвенно и он, Кретов: ведь участковый повез Аверьянова на мотоцикле в райотдел милиции из-за того, что Аверьянов учинил в доме драку, а сама драка произошла из-за того, что Аверьянов приревновал Татьяну к нему, Кретову. И вот Аверьянов тяжело болен, его отвезли в больницу, стоит в бездействии его токарный станок, нарушаются плановые сроки ремонта посевной техники как раз в то время, когда жестокий суховей губит озимые, разрушена только что возникшая семья, нанесен нравственный урон всему трудовому коллективу совхоза... Что еще? «Да здравствует цепочка, всю выдернем — и точка!» Это из песенки Феди Кислова. А еще вот что: кто-то умышленно или не умышленно отдал его, Кретова, Лукьянову на съедение. Или это досадная случайность? Случайность есть точка пересечения необходимостей...
Ночью утих ветер. И, кажется, поэтому Кретов проснулся — от непривычной тишины. Васюсик, спавший у Кретова в ногах, соскочил с кровати, едва Кретов приподнялся на локтях, и пошел, постукивая коготками, к двери.
— Тебя выпустить? — спросил Кретов.
Васюсик в ответ хрипло и протяжно закричал: «Мдя-а-а-а!»
Кретов встал и, шлепая босиком по холодному полу, тоже направился к двери, включив настольную лампу. Тапочки стояли у порога. Кретов сунул в них ноги и открыл дверь в коридор. Васюсик метнулся к наружной двери, закричал еще требовательнее, сверкнув на Кретова вспыхнувшим вдруг зеленым глазом.
— Скоро открою твой лаз,— пообещал Васюсику Кретов и выпустил его во двор.
Было тихо. И темно. Как перед началом творения. Но еще пахло летучей пылью, еще позванивали время от времени на уличных столбах провода, позванивали ритмично, с небольшими паузами — продолжалась их пляска, ветреная пляска, которая началась несколько дней назад со свистом, отчаянным и лихим. Теперь они позванивали мелодично, едва слышно, успокаиваясь. И пыль уже пахла не так, как вчера: медленно опускаясь на землю, она успела уже отсыреть в остановившемся и потеплевшем воздухе. И тишина была глухая, мягкая, влажная. На истерзанную морозным суховеем землю возвращалась весна.
Ёасюсик сделал своё дело й вернулся, благодарно потерся о ногу Кретова, замурлыкал, запрыгнув на кровать;
— Продолжим наш полет вокруг солнца? — спросил Кре-тов, забираясь под одеяло и гася свет. У него было хорошее настроение. Он радовался тому, что утих ветер, улетел ветер, унеся с собой холод. Радовался отсутствию мыслей, которые могли бы испортить ему эту его тихую радость: кто-то добрый, жалеющий Кретова, держал их взаперти, не давал им всплыть из темных глубин к свету сознания. Кре-тов вдруг вспомнил себя маленького, вспомнил одну далекую-далекую ночь, когда он вот так же проснулся и почувствовал, что пришла весна. И был очень счастлив. Потом вспомнил маленького Коленьку, своего сына, как тот радовался, когда Кретов впервые, в погожий весенний день, освободил его от одеяльца и пеленок, подставив солнечным лучам. Коленька сучил ножками, кряхтел, жмурил глаза и улыбался. И эта Коленькипа улыбка вдруг напомнила Кре-тову девочку Верочку, которую он любил в пятом классе и о которой он до этого лет десять не вспоминал... Потом Кретов стал думать о другой Верочке, о Верочке-корректоре, которой написал глупое письмо. Правда, теперь ему думалось, что письмо он написал не такое уж и глупое, скорее искреннее, бесхитростное, как его чувство к ней, и что чувство это называется любовью. Конечно же, он давно любит ее, но не признавался себе в этом, потому что считал свою любовь к Верочке напрасной, невозможной, неразумной. Он старался заглушить в себе это чувство, и ему удавалось его заглушить. Кажется, удавалось. Во всяком случае, он отвлекался от мыслей о Верочке, занимаясь работой и всякими другими делами. Но когда думал о ней, жалел себя, печалился на свои годы и на все то, что отгораживало от него Верочку высокой стеной. Печаль эта была расслабляющей, сродни мыслям о старости, о невозможности возврата к сладким дням юности, и потому он вытравлял ее в себе и вместе с ней любовь к Верочке и образ ее, считая, что имеет то, чего достоин: неверную и разлюбившую его Зою, плаксивую и глупую Федру и утомившую его работу. Теперь же у него ничего нет, кроме возродившегося чувства к Верочке. Он виноват перед этим чувством, потому так долго гнал его от себя, потому что был грязен для него и глуп. Теперь он очистился, отряхнулся от прежних связей и увидел, что все они были пустые, мертвые, что живо и светло в нем только чувство к Верочке. С нею он будет счастлив. Возвращение тишины, тепла, возвращение весны — и возвращение Верочки... Ночь возвращений...
— Я тоже здесь,— сказал Странничек,— сижу на твоем столе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123