..
Эти свои слова он снова расценил как проявление слабости. Произнося их, он думал о сыне, о Вере — о тех, в чьем внимании он так нуждался, боясь себе в этом признаться. И о Зое, конечно, думал. И даже о Федре.
Еще не обнаруживая в себе никаких признаков болезни, он вдруг почувствовал, что заболел, простудился. Когда тебе пятьдесят, когда ты знаешь уже себя как облупленного, в таком неожиданном диагнозе нет ничего необычного. Да и не простудиться было мудрено: весь нынешний вечер, кажется, только и был посвящен тому, чтобы простудиться.
Никаких лекарств на этот случай у него припасено не было. Напился горячего чаю, растер ноги одеколоном, надел шерстяные носки и лег под одеяло, погасив свет. Смотрел на розовые дуги на потолке — это сквозь щели между ком-форными кругами плиты пробивался свет из печи, думал о чем думалось, об орбитах планет, спроецировав светящиеся дуги на далекий космос, о музыке небесных сфер, которую, если верить Платону, должна слышать очистившася от всего бренного душа. И какая же должна быть эта музыка — торжественная или печальная? Скорее всего, торжественная, потому что и очистившейся от всего бренного душе будет неведома печаль. Печаль, страдания, боль, любовь... Без них душа мертва и музыка бессмысленна. Абсолютная гармония — это смерть...
— Николай Николаевич,— позвал чей-то голос.— Вы спите?
Кретов, должно быть, на самом деле спал, потому что услышал этот голос во сне: он лежал в каменном таврском могильнике, изнывая от жары, и вдруг услышал этот голос. И проснулся. Голос прозвучал теперь за окном:
— Вы уже спите, Николай Николаевич?
— Нет,— ответил Кретов, узнав по голосу Лазарева.— Не сплю,— и закашлялся.— Не сплю,— повторил он, с трудом уняв кашель.— Входите. Включите свет,— сказал он, когда Лазарев вошел.— Выключатель справа от двери.
Лазарев включил свет. Кретов сел в постели.
— Некуда податься,— извиняясь, сказал Лазарев, все еще стоя у двери.— Холодина собачья. Я подумал, что если у вас... Я тут недалеко был. Только на одну ночь, а утром я уйду...
— Что за разговор? — ответил Кретов и снова закашлялся.— Оставайтесь,— проговорил он между приступами кашля.— Раскладушка под кроватью.
Пока Лазарев скрипел раскладушкой, укладываясь, Кретов успел подумать, что будь Лазарев мстительным человеком, он смог бы этой ночью укокошить его, Кретова, без особого риска быть потом пойманным. Интересно, как бы он это сделал. Тут же обеспокоенный мозг предложил Кре-тову один вариант убийства: едва он, Кретов, заснет, Лазарев встанет, подбросит в печь угля, затем уберет раскладушку, закроет наглухо вытяжную печную трубу и уйдет, позволив угарному газу довершить черное дело...
Двуротый потом будет рассказывать, что он, Кретов, закрыл печную трубу, будучи пьяным. Рассказывать, злорадствуя...
Такой пошлый конец. Не дописан роман, не состоялась любовь, не состоялась новая жизнь. Угорел по пьянке в чужой деревне. Тут не только Двуротый станет злорадствовать. Тут многие расценят его смерть как неизбежное наказание за грехи, самый большой и непростительный среди которых — гордыня...
— Слушайте, Лазарев,— спросил Кретов, зная, что Лазарев еще не спит,— а вам никогда не хотелось убить меня? Столько лет в тюрьме, исковеркана судьба... Вы сами говорили, что тут моя вина.
— Всякое приходило в голову,— ответил Лазарев.— Думал и об убийстве.
— И что?
— И ничего. Сегодня еще думал. Ведь это мой последний шанс остаться человеком. В собственном мнении, конечно. Надеюсь, вы понимаете?
— Говоря откровенно, не совсем. Какая тут логика? Понятно, если это просто месть. Поклялся отомстить —и отомстил. Смертельная обида, ненависть... Это понятно. Тут логика эмоций и никакой философии. А у вас, кажется, есть какая-то философия?
— Именно, философия.— Лазарев поднялся с раскладушки, пошуршал в темноте, закурил, подсел к печной топке, открыл заслонку, чтобы дым уходил в печь. Лицо его осветилось ровным красным светом от тлеющих углей, дряблое, почти старческое лицо с поблескивающими слезой глазами.
— И какая же это философия? — спросил Кретов, подтянувшись к спинке кровати, чтобы получше видеть Лапа рева.
— Простая,— ответил Лазарев.— Очень простая философия. Вот вы меня схватили, скрутили, раздавили нравственно, затолкали в вонючую тюрьму и решили, что мне конец. А я сказал себе: «Не поддамся». Плевал я на ваше правосудие, на ваши нравственные кодексы, я таков, каков есть. Веселый, отчаянный, видящий краткость своей жизни и бессмысленность жизни вообще, в том числе и ваших кодексов, в которых только занудство, ханжество и самообман. Не принимаю я вашей жизни. И не принимал. А вы решили меня раздавить, заставить петь под вашу высоконравственную дудку. Но, дорогие мои воспитатели, учители жизни! Я не ваш, я другой человек. И таким остался. И чтоб убедить вас в этом, я укокошу журналиста Кретова, который больше всех старался осудить меня, мое звериное, антиобщественное нутро... Так, кажется, было написано в вашем судебном очерке?
— Что-то в этом роде.
— А! — зло хохотнул Лазарев и плюнул на угли.— Вы даже не помните, что написали, потому что я для вас — мелочь, блоха, зловредное насекомое. Ужель надо помнить о такой козявке, о таком мелком факте, когда вокруг творятся великие и прекрасные дела?! Так?
— А если и так,— ответил Кретов.— Вы-то, конечно, считаете себя пупом вселенной, верно? Не много ли берете на себя, Лазарев? Впрочем, мы отклонились от темы разговора. Итак, для чего-то там, для соблюдения каких-то там принципов вашей философии я должен быть убит. Я вас верно понял теперь?
— Теперь верно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123