«Подобное стремится к подобному»,— подумал Кретов. вспомнив известное изречение древнегреческого философа Демокрита.
Кудашиха сказала, что отец ушел на виноградник, понес Феде завтрак.
— Это я ему такое дело нашла,-- сказала Кудашиха.— А то маялся, не знал, к чему руки приложить, а они у него чешутся, работы просят. Еще Заплюйсвечкин приходил,— сообщила она,— принес творогу для вашего папашки, говорит, что старикам полезно есть творог. И Танька моя приходила,— добавила она, погремев посудой — разговор происходил в кухне.— Домой звала. Только я не пойду, если не гоните меня.
— Правильно,— сказал Кретов.— Не торопитесь к ним. Пусть поскучают. И пусть им от людей станет стыдно, что вы не дома живете, а у своего бывшего квартиранта. Не торопитесь.
— Еще Никифоров прибегал,— продолжала делиться новостями Кудашиха,— запыхался, язык до пояса: «Где писатель? Где писатель?». «Зачем,— спрашиваю,— тебе писатель?». «Идея,— говорит,— есть одна». А какая идея, не сказал, убег. Потом этот ваш сосед приставал ко мне с допросом, когда вы уедете. Я сказала, что через месяц или через два. Не понравилось ему это. Потом я слышала, как он у ворот сказал кому-то: «Через месяц или два». Очень недовольно так сказал. Я пошла посмотреть, с кем он там разговаривает, но только машину увидела, красненькую такую, как у Танькиного Аверьянова, но только чужую. Еще приходил хозяин дома Балабанов, спрашивал про квартирную плату, сказал, что припрется еще вечером, чтоб вы ему деньги, значит, приготовили.
— Все? — спросил Кретов, когда Кудашиха замолчала.
— Теперь, кажется, все. Не дом, а прямо штаб какой-то, поминутно какие-то люди прибегают, всем до вас дело. О! — вспомнила она вдруг.— Еще ж письмо есть, почтальон Климов принес. Только не вам, а вашему другу Феде. Без обратного адреса. От любовницы, наверное.
— Почему вы решили, что от любовницы? — засмеялся Кретов.
— А как же! Раз обратный адрес не пишет, значит, любовница. Кто ж еще? Это они, чертовы бабы, пишут мужикам, соблазняют их, а в конце только буковку какую-нибудь секретную ставят, скажем, «твоя до гроба К.».
«Вот и повеселела наша Кудашиха»,— подумал Кретов и сказал:
— А ведь буква К— это же Кудашиха! Свою секретную буковку вспомнили?
— И вспомнила! — совсем развеселилась старуха.— Разве ж я молодой не была?!
Кудашиха приготовила обед — сварила большую кастрюлю борща. Стали ждать Федю и отца. Ждали целый час, но никто из них не пришел. Пообедали без них. Борщ был таким вкусным, что Кретов пожалел отца и Федю — решил снести им обед на виноградник. Кудашиха налила борща в бидончик, завернула в газету полбуханки хлеба, вручила все это Кретову, и он отправился в путь, не забыв прихватить с собой и письмо для Феди. Шел и свистел, потому что настала жизнь простая, беззаботная, жизнь в ожидании счастья, ясная, как этот день. Приедет Верочка, они распишутся, потом сядут в поезд и поедут по железной дороге в старинный русский город Псков, где ждет их работа, квартира и всякие приятные дела...
За селом его обогнала директорская «Волга». Кретов помахал ей вслед рукой, успев разглядеть в ней Махова, точнее, его широкий затылок. И перестал свистеть: стало немного досадно, что Махов не остановился, не спросил его: «Как живешь, старина?», хотя мог бы — не ахти какое трудное дело сделал бы. А может быть, и трудное. Прав был, конечно, Белов: короли мстят нищим, если те протягивают им милостыню. Да только Махов — не король, а он, Кретов,— не нищий. Оттого и досадно. Впрочем, эту досаду надо в себе побороть, надо вспомнить, что ты — писатель, что ты наблюдаешь жизнь, даже если эта жизнь — твоя собственная, что она для тебя всегда материал, из которого твой ум и твое воображение станут лепить затем образы, характеры, ситуации, что ты испытываешь жизнь, а не живешь, что жизнь — это только твоя лаборатория, а подлинная жизнь —писательство, что все твои радости и печали — как белые и черные птицы, которые проносятся мимо, чтобы ты смог рассказать о них другим. И потому взгляни на свою досаду по-писательски и преврати ее в знание Для других. На всю жизнь свою так взгляни. И приготовься к тому, чтобы суметь взглянуть так и на свою смерть... Писательство — служение. Безраздельное служение другим, Самозабвение в вечном беспокойстве о других. И потому свою беду ты должен измерять не степенью своего Страдания, а степенью ее поучительности для других, и счастье свое — не степенью радости, а тем, насколько возможно, чтобы и другие могли достичь его легко и просто. Ты лишь датчик, орган, функция другой жизни, которая для тебя недоступна. В этом твоя беда, которую ты не ощущаешь, и твое счастье, которого ты не достигнешь. Но ты сам этого
пожелал больше жизни. Стало быть, получи. Ё этом же твоё Оправдание. Оправдание твоей непохожести на других, Которая многих раздражает, твоей странности, неприспособленности, уязвимости, незащищенности, твоей слабости п могущества, твоей непонятливости и прозорливости, твоей доступности и непостижимости, твоей недолговечности и твоего бессмертия.
Таков ты в идеале и такова твоя цель. Но сейчас и здесь ты разорван и раздвоен, твоя боль болит в т'ебе дважды, и радость радует вдвое сильней, потому что ты сам в себе отражен, а чужая боль и чужая радость возносят и губят тебя пуще твоих собственных, потому что ты орган боли и радости, чужой боли и радости, их подлинность, ужас и красота. Ты — правда чужой жизни, ты таков, какова она, и таков, каков ты сам в своем воображении, и потому несуразен, неудобен, гоним, когда ты рядом, а когда ты далеко, тебя зовут, тебя ищут и вопрошают. Ты отдаешь, из тебя черпают, тебя опустошают, часто забывая о том, что и тебе надо дать немного тепла, потому что и ты человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123