— Так ведь и вы тоже, Татьяна Васильевна...
— Я за дело. За дело! Зачем впустил в дом эту пьянь? Зачем связался с ними? — принялась выговаривать Кретову Татьяна Васильевна.— Что о тебе люди подумают? Скажут: спился писатель, инженер человеческих душ. А мне каково? Я иду к нему в гости, а у него пьяные мужики хранят. Ишь, наяривают, чтоб их кондрашка хватила! Я тащилась к нему через все село, в такой ветер, в темень и мороз, лицо все отморозила, а он меня бабой обзывает...
— А сказали, что были в гостях, шли мимо, Татьяна Васильевна.
— Да хоть бы и так. Что это теперь меняет? Все равно пришла зря, потому что сидеть в комнате, где храпят пьяные мужики, нет никакой возможности.
— А что же делать?
— Ничего,— вздохнула Татьяна Васильевна.— Пойду домой. Хорошо еще, что обратно мне идти за ветром.
— Я провожу вас.
— Не надо,— резко сказала Татьяна Васильевна.— Кто-нибудь увидит, разговоры пойдут.
— Какие разговоры?
— А! — махнула рукой Татьяна Васильевна.— Обыкновенные разговоры, что я с тобой спуталась. Прощай!
— Прощайте,— пожал плечами Кретов и спросил: — А зачем вы приходили? Аверьянов действительно написал жалобу?
— Да, да! — засмеялась Татьяна Васильевна.— Из-за этого и приходила. Ты очень догадливый, писатель. Страшно догадливый. Теперь целуйся со своими пьяницами. А я больше не приду: разонравился ты мне что-то.
— А прежде нравился? — успел спросить Кретов, но ответа не получил: Татьяна Васильевна толкнула наружную дверь и, втянув голову в плечи, нырнула в ветер и темноту.
Проснулся Петр Самойлович. Сидя на кровати и зевая, сказал:
— Домой пора. Загулялись мы у тебя тут, женка чертей даст. Чаю бы, а?
— Нету чаю,— ответил Кретов.
— А вода есть?
— Вода есть. Иди в коридор и пей. В постель подавать не стану.
— Важный очень, да? Человек от жажды сгорает, а он важничает. Зря мы с тобой связались,— Петр Самойлович, кряхтя, перелез через Заплюйсвечкина.
— Товарища своего разбудите,— сказал ему Кретов.
— Гусь свинье не товарищ,— ответил Петр Самойлович.— А товарищ пусть спит. И ты его трогать не смей. Вот так. А если тронешь, я тебя тоже трону.
Пока Петр Самойлович пил в коридоре воду, Кретов по пытался растолкать Заплюйсвечкина, но безуспешно. Спросил у Петра Самойловича, где живет Заплюйсвечкин.
— Не, не, не! — погрозил Кретову Петр Самойлович.— И думать не смей! Сам проснется, сам пойдет. Иначе — харакири. Учти! — на прощанье еще раз погрозил Кретову кулаком и сказал: — Одеколон не пей: одеколон пить вредно,— вероятно учуял запах духов Татьяны Васильевны.
Кретов остался с Заплюйсвечкиным. Погасил свет и лег. Спал не спал — разбудили: пришла жена Заплюйсвечкина, высокая сухая женщина с охрипшим властным голосом. За-
плюйсвечкин вскочил по первой же ее команде. Со словами: «Нюсенька, все о'кей! Все о'кей, Нюсенька!» — быстро оделся и пошел впереди нее, не оглянувшись и не простившись с Кретовым. Ни словом не обмолвилась с Кретовым и жена Заплюйсвечкина.
— Фу! — облегченно вздохнул Кретов, закрыв за ними дверь.— Все. Теперь — одиночество. Никаких знакомств, никаких гостей.
Снял с себя спортивный костюм, лег на кровать, под простыню и одеяло. Васюсик тотчас устроился у него в ногах, поближе к печной духовке, блаженно замурлыкал.
Засыпая, он чувствовал, что ладонь, которую он подложил под щеку, все еще пахнет духами Татьяны Васильевны. И увидел самое Татьяну Васильевну...
Он не любил эти сны, сны тела, где главный герой — женщина, все равно какая женщина, стыдился своей неразборчивости во сне, она его оскорбляла, вынуждала подозревать, что таков он в своей сути, на самом деле, и что только обстоятельства мешают ему быть таким же неразборчивым и наяву. Эти сны оскорбляли его дух, напоминали ему, насколько он — тело, подвластное темным и всеобщим законам, возбуждали в нем брезгливость к самому себе.
Утром, позавтракав, Кретов забыл и этот сон — о Татьяне Васильевне. И поэтому удивился, когда поймал себя на том, что думает о корректорше Верочке, которая сказала ему однажды: «Если б вы были женихом, я пошла бы за вас». Как ему было догадаться, что Верочка вспомнилась ему из-за Татьяны Васильевны, которая навестила его в забытом сне?
Кретов вспомнил о Верочке, работая над романом. Он даже написал сценку, в которой была девушка, похожая на Веру. Во всяком случае, он видел перед собою Веру, когда писал об этой девушке.
Верочка не ответила ему на письмо, которое он послал ей около двух месяцев назад. То, что она не нашла нужным ответить ему, конечно, огорчало его: его всегда огорчало молчание людей, которым он писал. Но было в молчании Верочки и нечто такое, что радовало его: теперь-то он уж точно считал, что написал ей тогда по легкомыслию, необдуманно, поддавшись минутному настроению, что не имел права писать ей, смущать ее душу своими глупыми признаниями и предложениями. Он признался Верочке, что вспоминает о ней и что эти воспоминания ему приятны, что они скрашивают его добровольное одиночество, а слова, сказанные некогда ею, слова о том, что она пошла бы за него, будь он женихом, позволяют ему надеяться, что когда-нибудь он
и Верочка встретятся и что эта встреча будет радостной для них обоих.
Теперь он не мог без стыда думать об этом письме. А более всего он стыдился того, как он подписался под письмом. «Жених Кретов» — вот какую остроумную подпись он поставил под ним. Странно, что ему тогда пальцы не скрючило, в которых он держал написавшую эти слова ручку, что штукатурка не свалилась ему на голову с потолка, что Ва-сюсик не сиганул ему на спину и не впился когтями в его дурацкую шею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123