— Адресок ваш не скажете? Я заглянул бы...
— Зачем?
— Потолковать. Есть о чем.
— Заплюйсвечкин расскажет, как меня найти,—сказал Кретов и пошел к камням, по которым, как по лестнице, только что выскочил из котлована Шампур. Никто его не окликнул.
Кретов поднялся на насыпь и оглянулся. Компанию скрывала бетонная стена будущего подземного перехода. Он злился на себя из-за того, что отдал Шампуру десятку: с деньгами у него, как говорится, было туго. И ведь не потому отдал, что испугался угроз Шампура и Заплюйсвечкина,— вряд ли они осмелились бы его «метелить». Польстился на красивый жест: вот, дескать, вам, несчастные забулдыги, писательская десяточка на пропой. И это было противно. Потому и злился на себя.
Злился еще и потому, что пришла пора всерьез подумать о деньгах, так как сбережения его были на исходе. Это означало, что ему придется отложить в сторону роман и приняться за другую работу: написать несколько статей для радиопередачи «Взрослым о детях», что он делал и прежде по просьбам редактора этой программы, три-четыре рассказа для газет и журналов, в которых, он надеялся, его еще помнят, да еще, быть может, статью для «Литературки» о компаниях кочующих бездомных алкоголиков — «В котловане за насыпью». И это, конечно, не напрасная работа, но издательство торопило его с окончанием романа...
От винзавода он шел пешком, поглядывая на солнце, которое все глубже погружалось в серую мглу, наползающую с запада. «Значит, еще не твое время,— думал он, обращаясь к солнцу,— значит, посидим мы еще в берлогах, прячась от неласкового неба».
Еще утром казалось, что пыль, которая замела тропу, высушена ветром и морозом до пороховой сухости, до каменной твердости. Теперь же было ясно, что каждая пылинка хранила в себе ледышку. И вот эти ледышки растаяли, пыль увлажнилась и стала липкой. Кретов перепрыгивал через переметы, то и дело сбивал грязь с каблуков, счищал ее веткой, которую поднял в лесопитомнике, соскребал о бетонные шпалеры в винограднике, устал от всего этого и вышел на овечью толоку вспотевший и злой. Таким его и увидел Лукьянов, когда он проходил мимо его дома.
— Зайду к вам вечером,— сказал Кретову Лукьянов, стоя у калитки под сводом каменной ограды, которой был обнесен его двор.
— Могли бы и не предупреждать: угощать не стану,— ответил ему Кретов, пе глядя в его сторону и борясь с сильным искушением пульнуть в Лукьянова комом грязи: так он был ему неприятен, этот Двуротый, отнявший у него последнюю уверенность в том, что, вернувшись домой, он сможет сеть за работу.
Сбросив с себя пальто, ботинки и шапку, сидел какое-то
время на кровати, отдыхал, собирался с мыслями, смотрел в окно, за которым начали порхать снежинки. Хандрил, потому что день прошел бездарно, ничего толкового он не сделал, если не считать того, что побывал у адвоката, взял у него решение о разводе с Зоей и купил на рынке пять килограммов картошки. Вспомнил о букетике гиацинтов в кармане. Вынув кулек, в который они были завернуты; увидел, что цветы безнадежно завяли и смяты. Но выбросить их почему-то не решился, поставил в стакан с водой, хотя и был уверен в том, что они не отойдут, как и в том, что никакого нового письма он Верочке не напишет и что Верочка, даже если он и напишет ей, никогда к нему, старому неудачнику, не приедет.
Затопив печь, Кретов бросил в огонь письмо, которое он написал на рассвете Верочке,— казнил себя, казнил свою старость, нерешительность и неудачливость. Потом вырвал из записной книжки листок, па котором был адрес Верочки, и тоже сжег его. Адрес при этом, правда, запомнил, хотя и не старался запомнить. Решил, что со временем все равно забудет. Л кто-то насмешливый при этом сказал: «Но ведь ты не забудешь адрес редакции газеты, в которой работает Верочка».
— Забуду! Все забуду! — произнес Кретов, глядя на огонь, в котором сгинул листок из записной книжки, и чув-ствуя, что может расплакаться. Да и было из-за чего. Не только из-за Верочки, конечно, которая никогда к нему не приедет... Жизнь тяжела: роман идет так трудно, как никогда прежде, быт неустроен, деньги на исходе, надо заниматься работой, к которой пе лежит сейчас Душа, а тут еще этот Двуротый со своими проверками, озлобленная Татьяна, которая выживает его из времянки, навсегда потеряна семья, приближается старость, удручающее одиночество и смерть, которая уже не за горами... Думая обо всем этом, Кретов одновременно думал и о том:, что не все так мрачно, как ему теперь кажется, что он просто распустил нюни, раскис и что уже завтра, возможно, все предстанет перед ним в ином свете. Он знал, что дурное настроение приходит к нему от безделья, а пуще всего — от невозможности заняться любимым делом. Значит, нужно не нюни распускать, не раскисать от жалости к самому себе, а потолковать с Татьяной, послать ко всем чертям Двуротого, когда он придет, взглянуть па развод не как на потерю семьи, а как на обретение свободы, которой ему так не хватало, определить себе но-дельный срок для написания статей и рассказов и, хоть кровь из носу, уложиться в этот срок, в трудах и заботах забыть о
Верочке и, обеспечив себе таким образом необходимый покой, засесть за роман...
— Ну и ладно,— сказал себе Кретов, вздохнув,— а теперь займемся курицей, наварим себе супу на неделю, чтобы впредь не отвлекаться по пустякам.
Курица, которую он купил накануне, была уже выпотрошена и висела, чтоб к ней не добрались Васюсик и мыши, на веревке под потолочной балкой в кладовке, где было к тому же прохладно. Кретов снял курицу с веревки, помыл ее во дворе под водопроводной колонкой, поставил в кастрюле на плиту, сел возле духовки, отогревая закоченевшие от холодной воды руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123