Евгения Тихоновна потянула на себя калитку и вошла во двор. Постояла немного, опасаясь, должно быть, собаки, и направилась к дому Кудашихи, так как не могла, вероятно, предположить, что ее муж и пасынок живут не в доме, а во времянке. Постучала в дверь, на стук ее вышла Татьяна, махнула рукой в сторону времянки и очень удивила, наверное, Евгению Тихоновну тем, что у нее были забинтованы руки и голова. Евгения Тихоновна так и прянула от нее, покатилась колобком, неуклюже семеня больными ногами и оглядываясь. Кретов подумал, что Татьяна смутила Евгению Тихоновну не только своим видом,
но и словами, ответила ей раздраженно и грубо что-нибудь вроде этого: «Там они, черт бы их всех побрал!» Он не знал, из-за чего вышла ссора между Аверьяновым и Татьяной, приведшая к драке, но, помня о разговоре с Аверьяновым на кухне у Кудашихи, предполагал, что без упоминания его, Кретова, эта ссора не обошлась. Наверняка не обошлась. И потому Татьяна ответила на вопрос Евгении Тихоновны так грубо.
Делать было нечего — Кретов пошел навстречу Евгении Тихоновне, открыл дверь, когда она была уже у порога времянки.
— Милости прошу,— сказал Кретов и слегка поклонился. Евгения Тихоновна, тяжело дыша, без слов прошла было мимо него, но, увидев, что мужа ее во времянке нет, спросила, не оборачиваясь:
— А где... этот?
— Кто? — будто бы не поняв, о ком идет речь, переспросил Кретов.
— Отец где? — совсем дурным голосом закричала Евгения Тихоновна, повергая Кретова в черную тоску.— Совести нет, стыда лишился, алкоголик несчастный, бродяга и алиментщик! Затащил отца в вонючую халупу, пропиваешь с ним его последние деньги, чтобы свести меня в могилу! Хочешь, чтоб он дом переписал на тебя, чтобы я на старости лет осталась без кола и двора — такая у тебя благодарность, а я твое рванье стирала, последним куском хлеба делилась! — она громко зарыдала, приблизилась к кровати и повалилась на нее, срывая с головы платок.
Кретов затворил дверь, сел перед Евгенией Тихоновной па табурет и спросил, когда она на мгновение утихла:
— Воды дать?
— А где он? А где он? — закричала Евгения Тихоновна с новой силой.— Может, ты его уже давно в гроб загнал, а я не знаю?.. Может, его косточки уже давно мерзнут в сырой земле... Может, я уже одна на белом свете... Может, ты его чем опоил и отравил, разнесчастный и распроклятый...
— Сейчас позову его, он здесь рядом,— сказал Кретов, снова выбрав паузу между ее голосистыми причитаниями.
Евгения Тихоновна примолкла, но ничего не сказала, с кровати не поднялась. Кретов пошел за отцом, накинув на плечи пальто.
Отец строгал шерхебелем широкую пыльную доску. Встретил Кретова улыбкой, утер вспотевшее лицо щапкой,
— Видишь, не мерзну,— похвастался он.— Хочешь погреться?
— В другой раз,— ответил Кретов.— Евгения Тихоновна пожаловала.
— Уже? — отец оставил на доске шерхебель и оперся обеими руками о стол, который он приспособил под верстак, словно боясь, что не удержится па ногах, потом шагнул к остову будущей тумбочки и присел на перекладину.— За мной?
Кретов не ответил: и без слов было ясно, что Евгения Тихоновна приехала за ним.
В сарайчике было светло: с потолочной балки над верстаком свисала на шнуре двухсотваттная лампа — Кретов купил ее для отца в городе, когда ездил в юридическую консультацию. Отец протянул руку к выключателю и выключил лампу. Кретов догадался почему: отец не хотел, чтобы он видел его внезапно побледневшее лицо.
— А если я спрячусь? — спросил отец.— Уеду в город и попрошусь там в гостиницу...
— Я уже сказал ей, что ты здесь.
— Зачем? — простонал отец.— Это тоска и смерть моя!..
Кретов услышал, что отец плачет. Жалея отца, не решился включить свет, лишь немного приоткрыл дверь. Полоска света легла у ног отца, коснулась его рук, тяжело лежащих на коленях, вздувшихся вен, припухших суставов. «Сколько сделали эти руки, укрощая неподатливую материю,— подумал Кретов,— придавая ей форму вещей.— И одновременно думал о другом, и эта дума была главной — о том, что не знает, как помочь отцу, как оставить его возле себя, уберечь от разрушающего нытья Евгении Тихоновны.
— Господи, какая тоска,— проговорил отец, пересиливая слезы.— Ты ведь не знаешь, Коля, что это такое, когда тебе и днем, и ночью талдычат о своих болезнях... Хотя, конечно, не в этом дело. Не знаю, как лучше объяснить... Она все время напоминает, мне, что мы умираем, что все идет к худшему, к концу, не только здоровье, но тут тебе и крыша прохудилась, и штукатурка вздулась, отваливается, и стена треснула, потому что дом одним углом оседает, и земля в огороде оскудела, и любимая слива засохла, и пес ослеп, и климат изменился, стал никудышный... И все люди скурвились, в бога не верят, война скоро, все сгорит. Одна она — цаца, но и ее бог не жалеет. А главное — я не жалею, не плачу над ее страданиями денно и нощно, на коленях не ползаю перед образами, раскрашенными фотографиями, с
молитвами о ней. Если б ты только знал, Коля, как я ненавижу ее бога, из-за которого вся ее тупость, весь ее страх, вся ее ненависть к людям. Да и бог-то хилый, будь он проклят!.. Лучше молилась бы чему-нибудь другому: солнцу, камню, земле, воде...
— Удерем вместе,— сказал Кретов, сам застигнутый врасплох этим своим предложением.
— Куда? — встрепенулся отец.
— Куда-нибудь... В город. Да, в город,— решил Кретов.— Сейчас я вернусь во времянку, возьму документы и деньги. И шапку,— вспомнил он, что пришел без шапки.— А ты сейчас же иди на площадь, к автобусу. Я скажу, что не нашел тебя, что ты, наверное, ушел в магазин, пойду тебя искать, заодно как бы за покупками. Там поселимся в гостинице, в городе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123