Если эти старики, подумал я, считаются еще мальчишками, то какими же окажутся их братья и отцы, сколько им будет лет? Пока прикидывал возраст тех, к кому нас вел председатель, чуть не сел ему на спину. Не заметил, как он остановился у двора, перед которым не было ни аксакала, ни старушки, никого. Рамазанов немного отстал, мы его подождали. Потом ло очереди, пригибаясь, вошли в узенькую калитку. Первое, что мне бросилось, в глаза в этом дворе,— штабель кизяков, протянувшийся вдоль стены по всему периметру двора. Он был такой же высоты, как стена... В хлеву мычала корова, блеяли козы.
На скрип калитки на веранду дома вышел аксакал и стал нам делать знаки рукой и что-то непонятное выкрикивать. Я все-таки понял: зовет нас.
— Поняли, какой у него слух? — Председатель горделиво смотрел на нас.— А бурка? Знаете, какая она тяжелая! Чтобы ее носить на плечах, человеку нужна сила. В нашей метрической книге год его рождения значится как 1862-й. Зимой родился. Назвать его стариком — еще куда ни шло,..
Не доходя до веранды, председатель сделал ладонь трубочкой и что-то сказал аксакалу. Я не ошибся, когда подумал, что он просит того спуститься. Аксакал запрыгал ло
ступенькам деревянной лестницы. Бурка так и ходила у него за плечами,— видно было, что нес он ее на себе без всяких затруднений.
Он подошел к нам и каждому по очереди протянул руку, поздоровался. Кожа на ладони была похожа на наждачную бумагу, шершавая, колючая. Да и все его тело — это кожа да кости; совсем усохшее, оно напомнило мне высушенный урюк. Волос в седой бороде и в усах осталось мало; показалось, что они приклеены.
И все же я не назвал бы его «живыми мощами», несмотря на то что мяса в этом теле не было, а кожа приросла к костям,— это был живой, очень живой, бодрый старик. Председатель начал ему что-то долго говорить, он внимательно выслушал, потом начал смеяться. Смех этот журчал как ручеек. Не переставая смеяться, он вывел нас со двора, и мы пошли, вверх по той же тропке. Пропустили один двор, вошли в следующий.
В этом дворе не мычала корова, не блеяли козы. Каменные стены будто вылизанные — никакого кизяка. Не сбавляя хода и не переставая смеяться, аксакал подошел к дому, вынул .из внутреннего кармана бурки, застегнутого булавкой, связку ключей, открыл висячий замок на двери, и мы все вошли в единственную комнату этой сакли.
Нас встретили потемки, поэтому аксакал сразу раздвинул занавески на обоих окнах. Он принимал, наверное, нас за немых, потому что стал обращать наше внимание на все, что было вокруг, не говоря при этом ни слова. Он ткнул своей высохшей кистью в железную кровать, покрытую домотканой материей. Смотрите, какое богатство! Показал костлявым пальцем на сандал, занимавший середину комнаты, на разную другую бедную, у тварь... Потом подошел к простенку между окнами, снял висевшую там фотографию. Стал рассматривать ее. Мы подошли. Я увидел трех сидящих человек. Сморщенный палец елозил по старому снимку.
— Это Хакгас, отец Ханум, — аксакал показал на просто одетого мужчину.— Это Зунзала, мать Ханум,— палец задержался на женщине, одетой в простенькое ситцевое платье.— А это Ханум,— он легонько постучал ногтем по изображению красивой и скромной девушки, сидевшей между родителями.— Фотографию сделали в этом дворе, перед этим домом!
Больше он ничего не сказал нам. За ним будто кто-то гнался. .Он; быстро задернул шторы, потеснил нас к выходу, запер висячий замок, а ключ положил в бурку, застегнув карман той же булавкой. Он вывел нас с этого мертвого двора и снова пошел по круче вверх.
Остановились мы рядом с тремя изваяниями — аксакалами, сидевшими на камне, покрытом кошмой. Наш провожатый, чуть-чуть наклонив голову в нашу сторону, стал что-то им говорить. Я думая, они его не слышат: ни один из них не шевельнулся, но я ошибся. Изваяния вдруг ожили. Сначала у одного, потом у другого, затем у третьего губы, растянулись в обе стороны, аксакалы улыбались. Потом все трое стали хихикать, смехом я бы это не назвал.
Наш аксакал от них не отставал, ручеек его смеха зажурчал снова. Смотрю, и Рамазанов смеется. Он смеялся погромче, но не заглушал аксакалов, очень вежливо смеялся. А я, кажется, переборщил... Мы так весело смеялись, что прибежали крутившиеся недалеко пацаны, окружили нас, выставили глазенки.
Смех оборвался сразу. Старик с козлиной бородкой, сидевший посередине, крикнул на мальчишек — те как воробьи разлетелись по сторонам. Затем, обратившись к капитану, он стал что-то чертить рукой в воздухе. Капитан
перевел мне:
— В этом ауле у Хакгаса, кроме меня, нет других родственников. Если бы у него было золото, значит, горы наши золотые. Если бы Хакгас за всю жизнь имел хотя бы пять золотых монет, то порог моего дома был бы сделан из золота. Наверное, мои куры несли не свои обычные двадцать яичек в день, а двадцать золотых монет, если Хакгас мог оставить дочери в наследство золотые монеты... К сожалению, горы эти не золотые, камни как камни — вот что такое наши горы; порог моего дома не золотой, а деревянный, а куры, черт их побери, несут не золотые монеты, а обыкновенные яйца, если не верите — идите посмотрите...
Мы договорились со стариками официально оформить все их показания и попросили их после обеда в сельсовет. Сами же пошли вниз. Там нас уже ждали с охотничьими ружьями. Председатель распорядился, и местные жители принесли нам, два ружья, у председателя сельсовета было свое. Пилот вертолета отказался идти с нами;
— Ни пуха ни пера, если не дочитаю до конца «Цену головы», ночью спать не буду.
— Твое дело! — только и сказали мы ему и пошли к подножью горы, на вершине которой сверкал снег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85