Он устало махнул рукой туда: «Сворачивай, и там будет дело...»
Газик тяжело, как жук, пополз вверх по песку. Наконец, оставив позади бархан, он уперся радиатором в склон. Еще пятнадцать шагов, и он въехал бы в зияющую дверь черной кибитки.
Это был кош чабана Гарагола. Не прошло и пяти минут, а они уже сидели внутри кибитки на устланном матрасиками
и кошмами полу за дастарханом, на котором дымились неприхотливые яства, а чайнички с зеленым чаем были выставлены поближе к утомившимся гостям.
— Я еще вчера сказал: завтра нам ждать двух гостей, надо готовиться к встрече. Сказал: ограничимся ковурмой или заколем барана? Так и есть...— Чабан Гарагол не снял бурку, хотя пот заливал ему лицо. Он сказал, повернувшись к подпаску,, сидевшему у очага на корточках и подбрасывавшему дрова: — Ну-ка, Муратберды, разве получилось по-другому, чем сказал Гарагол?
Муратберды, шестнадцатилетний подросток, повернул к нему голову, кивнул и снова стал смотреть в огонь.
— Я ему сказал: один гость будет длинный, другой короткий. Готовься к этому, я ему сказал, стели корпече г по габаритам гостей. Если не верите, посмотрите, на чем сидите, каждому еще вчера было приготовлено.
В самом деле, они полулежали на матрасиках, соответствующих их росту. Шофер пробормотал что-то непонятное. Талхат так и не понял, разыгрывает их чабан или говорит всерьез.
— Хорошо быть пророком. Очень удобно. Жаль, что аллах не всех награждает этим даром...
— А ничего здесь особенного нет.— Чабан с глубокомысленным видом взял пиалу с чаем, поставил перед Талха-том.— Смотрите туда. Что плавает в пиале, то и сбудется. Это не только старики туркмены знают. У всех народов так, мне говорили. Вчера утром из термоса налил себе чаю, хотел выпить, да вижу — две чаинки плавают стоймя. Одна длинная, другая короткая. Потом они набок.легли... Заранее знал, что вы не. проездом будете, а с ночевкой.
Напившись чаю, Талхат с Гараголом вышли посмотреть овчарню. Шофер с подпаском разговорились в кибитке.
Порывистый ветер проносился над обледеневшими снежными буграми. На северных и западных склонах барханов, между сухими стеблями травы, снег не таял, — обветренный студеным зимним ветром, он постепенно превратился в комья льда. Ветер отшлифовал их до зеркального блеска, и солнце отражалось в них, разбрасывая во все стороны слепящие блики.
У самой овчарни остановились, и Талхат поведал Гара-голу, кто он. Чабан присел на корточки, взял за голову собаку с обрубленными ушами и хвостом, которая послушно
следовала за ними от самой кибитки, раскрыл ей пасть, стал по очереди пошатывать каждый зуб — крепок ли? Не глядя на Талхата, сказал:
- И так ясно, кто вы, форма сама за себя говорит. Если есть разговор, начинайте, я...
— Скажу прямо, Гарагол-ага, заочно я с вами знаком, поэтому и решил свернуть сюда. Мне приятно познакомиться с ветераном войны, имеющим три боевых награды, который прошел фронт с первого дня войны до победного ее конца, с передовиком труда, тоже трижды отмеченным правительственными наградами... Ведь это так?
— Так.
— Вы тот человек, у которого на глазах, тогда вам было пятнадцать лет, басмачи расстреляли отца и мать. Не так ли?
— Так.
— Знаю, что стою перед человеком, который отказался от должности председателя сельсовета — ее ему предлагали — и, заочно окончив институт, с образованием ветеринарного врача ушел работать чабаном. Верно?
— Верно.
Талхат чувствовал, что. надо бы находить слова попроще, но знал — по-другому говорить сейчас не способен. Величественная красота окружавшей их пустыни как бы располагала к этому. Но, кроме того, знал: старикам, таким, как этот яшулы, всегда бывает приятно, когда им говорят хорошие слова. Он продолжал, как и начал:
— Мне рассказали, что в позапрошлом году в невиданные здесь морозы вы сберегли весь скот. Я читал статью и о том, как еще до морозов вы пять дней ходили по барханам и не вернулись в кош, пока не собрали всю свою отару, разбежавшуюся во время неожиданного бурана... Автор очерка, правда, не отметил еще одно примечательное событие, случившееся в Юзкулаче. Старший мастер, занятый здесь у вас рытьем колодца, заболел в последний день работ, а народ уже собрался в ожидании такой нужной для них влаги. Никто не осмеливался спуститься в колодец. И вот на эту глубину в сотню вытянутых человеческих рук спустился Гарагол-ага и поднял наверх первую миску воды...
Талхат говорил, а у чабана увлажнились глаза... Он никогда не думал, больше других он трудится или нет. Он всегда радовался успехам других, даже самым маленьким успехам, и на колхозных собраниях любил говорить об этом, призывая брать пример с таких людей. Если же там
хвалили его, он эти похвалы старался переадресовать другим. О хвалебных речах быстро забывал. И Гарагол даже думать не смел, что в этих бесконечных песках, то бушующих, как море, то так же, как море, безмятежных, он когда-нибудь услышит от постороннего человека такие трогательные слова. Много народу приезжает в кош, но разговоры всегда касаются лищь скота. Все разговоры здесь, просьбы и требования — все связано только с.отарой.
Когда инспектор вышел с чабаном из кибитки, он понятия не имел, о чем будет говорить с ним. Все получилось само собой. Слова сами сорвались с языка. Талхат только сейчас понял, что цопал в неловкое положение. Если после того, что он наговорил Еараголу, сразу станет спрашивать о ком-то, как он будет выглядеть перед чабаном? Не усомнится ли тот в его искренности? Не скажет ли: вот, расхвалил, а оказывается — неспроста... Нет, не стоит проливать мисками то, что собрал ложками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85