Сытые и пьяные воины спали богатырским сном. Их не разбудили бы ни пушечные выстрелы, ни труба архангела Гавриила. Сон их стал особенно крепок, когда на востоке появилась светлая полоска — предвестница зари. В этот ранний час к милязиму подошла свинья и, хрюкая, обнюхала его нос и рот, прикасаясь к ним своим пятачком, а потом стала что-то искать под головой милязима, отталкивая ее рылом. Милязим только ворчал и, улыбаясь сквозь сон, восклицал:
— Играй... танцуй... танцуй... танцуй...— Наконец он махнул рукой, и свинья отошла в сторону.
Свидетелями этой сцены были механджи, хозяйка, ее старая мать, молодая девушка и какой-то молодой человек, одетый в пальто, фес, панталоны и сапоги а-ла-франка.
Откуда же он взялся:
А случилось это вот как. После описанного выше представления, пока цыгане со всяческими предосторожностями воровали ковшик, крестьянин, плясавший у них за медведя, проскользнул в механу, но направился не в кофейню, а в квартиру хозяев. Едва переступив порог, он очутился в объятиях хозяйки, которая называла его Стояком, а он ее матерью. Старуху он также называл матерью, только «старой». Когда она спросила, почему он так долго не приезжал, он ответил, нисколько не заикаясь:
— Работы было очень много, старая майка... и побывал я не в одном месте.
— Ведь вот уже полгода, как тебя не было!
— За эти полгода я не все успел сделать...
— Где же ты был?—спросила девушка.
— Где только я не был! В Румелии, в Македонии, в Сербии, в Румынии... ну и Болгарию исходил вдоль и поперек.
— Ты устал и голоден,— заметила хозяйка.
— И голоден и устал,— ответил он,— сегодня я с самого утра на ногах, а тут еще вместо отдыха пришлось разыгрывать перед турками комедию... Это меня бесило пуще всего.
— Дитя мое, родной мой,— восклицала хозяйка, укладывая подушку перед камином.— Садись вот здесь, отдохни.
— Нет, я прежде переоденусь.— Сказав это, он снял шапку, и лицо его сразу преобразилось. Гусеница превратилась в бабочку. Молодого человека нельзя было назвать красавцем, но он был недурен собой: брюнет, с правильными чертами лица и с тем смышленым выражением, которое даже некрасивого мужчину делает привлекательным. У него были коротко подстриженные волосы и усы. По виду ему можно было дать лет двадцать пять или двадцать восемь.
— Ты переодеваешься? — несколько тревожно спросила хозяйка.
— Да, я просто из сил выбился.
— А если солдаты тебя увидят?
— Ведь сюда они не придут.
— Не знаю... а вдруг... Надо спросить у отца, что он скажет... Майка,— обратилась она к старухе,— поди спроси.
Старуха ушла, а через несколько минут явился Пето. Жена объяснила ему, в чем дело, и сказала, что боится турок.
— Э...— с пренебрежением ответил Пето.— Теперь милязиму можно комиту на нос посадить, и то он ее не заметит.
— Так они сюда за комитой пришли? — спросил Стоян.
— Ну -да, только они сами не знают, что это за ремесло.
— Ремесло?
— Они думают, что это ремесло.
— Почему же поставили здесь часового?
— Из их слов я понял, что систовский каймакан распорядился поставить караулы на всех мостах Янтры — вот и пришел сюда милязим с шестью низамами... Однако мне пора к туркам... надо заставить их выпить бутылку мастики до дна, тогда будет спокойно. Турки не узнают, если даже все комиты пройдут мимо них с музыкой. Пускай переодевается,— сказал он жене и вышел.
Стоян сел на подушку и начал разуваться. — Я помогу тебе,— сказала сестра, присаживаясь рядом.
— Хорошо, только поосторожнее развертывай онучи: в них много всяких записок, которые нужно сохранить в целости.
Девушка стала развязывать веревки и ремешки и осторожно размотала сначала шерстяные, потом холщовые онучи, Между ними были и письма в конвертах, и просто клочки исписанной бумаги. Конверты и записки были невелики и очень мелко исписаны. Все документы она передавала брату, а тот складывал их возле себя. Разув одну ногу, девушка принялась за другую. Там тоже были спрятаны бумажки. Покончив с этим делом, она взяла в руки обе ноги брата и, нагнувшись, поцеловала их.
— Что ты делаешь, Марийка! — крикнул молодой человек,, отдернув ноги.
Девушка промолчала. Она встала и устремила взгляд на очаг.
— С ума ты сошла, что ли?
— Я подумала, что твои ноги... носят тебя.
— Да ведь всякого человека ноги носят.
— Да, но не всякого туда носят, куда тебя твои носили... Ах, Стоян! — вздохнула она.
— Я только выполняю свой долг.
— Свой долг?— удивленно спросила старуха, усаживаясь около него.— Но ведь ты не болгарин!
— А ты, старая майка, тоже не болгарка?
— Болгарка.
— А мать моя?
— И мать твоя болгарка.
— И я и отец мой выросли на болгарской земле, вспоены болгарским молоком, вскормлены болгарским
хлебом, так неужели мы ничем не обязаны тому краю, который принял нас, как родных сыновей?
— Надо ему добра желать! —заметила старуха.
— И поступать так, как человек, которого пригласили в дом, а когда случился пожар, он стоял сложа руки, смотрел, как хозяева спасают пожитки, и желал им добра. Нет, старая майка, ты бы так не поступила!
— Боюсь я за тебя...— отвечала старуха.
— Это другое дело, да только бояться тебе нечего.
— Да ведь таких, как ты, турки казнят.
— А разве ты не знаешь, что смерть порождает жизнь? Такими казнями турки сами себе вредят.
Молодой человек выражался более изысканным языком, чем его бабка.
— А по мне, ты бы лучше торговлей занялся.
— Я бы занялся, если бы какая-то неодолимая сила не влекла меня к той молодежи, которая с опасностью для жизни сеет между людьми зерна свободы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87