Однако вскоре получились весьма неблагоприятные известия, которые стали повторяться все чаще, все настойчивее и определеннее и наконец стали непреложным фактом, когда командированные для борьбы с четой заптии стали возвращаться, ведя с собой окровавленных пленных, связанных по двое и по трое. Жители выходили им навстречу. Начиная от городских ворот, через которые эта печальная процессия ветупила в город, и до самой тюрьмы все улицы были запружены унылой, молчаливой толпой. По временам оттуда вырывался стон какой-нибудь матери, узнававшей в избитом, окровавленном пленнике своего сына. Первый отряд заптии конвоировал пленных, второй нес отрубленные головы. Заптии, возвратившиеся с этими трофеями, несли их за волосы и, подымая вверх, кричали:
— Узнаете?
Мокра с замиранием сердца стояла в толпе, она не в состоянии была представить, что ее сын может оказаться среди пленных или убитых. Неужели такой изящный, юный, нежный молодой человек, как ее сын, мог оказаться среди тех, кого вели в тюрьму? Нет, это невозможно.
Даже Болгария не могла бы требовать такой жертвы от ее сына.
Болгария... Это было для нее новое понятие, которое укреплялось в ней при виде связанных, избитых, окровавленных пленников и мертвенно-бледных отрубленных голов, которые несли в руках заптии. Она жадно всматривалась в пленных, губы ее дрожали, глаза горели лихорадочным блеском.
Заптии проходили один за другим. Тот, который нес голову, показывал ее народу и спрашивал: «Узнаете?» При этом он поднимал голову за волосы и шел дальше. Не успел он поравняться с Мокрой, как она крикнула:
— Мой сын! — и протянула к голове руки. Лицо ее приняло молитвенное выражение, а губы шептали:
— Болгария... Болгария... Болгария...
— Узнаешь? — спросил ее заптия, поднимая голову за волосы.
— Узнаю, — спокойно отвечала Мокра. — Отдай мне ее.
— Ступай в конак, там и требуй.
— Господь бог уже потребовал ее к себе,— произнесла женщина и скрылась в толпе.
А вокруг шептали:
— Это он подговаривал молодежь, из-за него погибли наши дети понапрасну.
— Нет, не понапрасну, — говорила Мокра, пробираясь сквозь толпу.
Но вскоре произошло нечто такое, что потрясло несчастную мать еще сильнее. Перед ее домом, рыдая, столпились женщины, сыновья которых были брошены в тюрьму или убиты. Они проклинали Мокру, призывая кару господню на виновницу их несчастья.
— Вот как ты его воспитала! — кричали они. — Он их подговорил, повел и погубил.
Мокра вышла к ним и спокойно спросила:
— А он сам разве не погиб?
— Да, но ведь он подговаривал, он призывал их.
— А его самого разве никто не призывал?
— Скажи, скажи нам, кто это делал? — спрашивали женщины, готовые растерзать виновника.
— Его призвал он,— сказала Мокра и подняла руку к небу.
Торжественность, с которой она произнесла эти слова, подействовала на толпу. Женщины перестали браниться и проклинать Мокру, покоренные силой ее страдания. Поверив, что несчастье свершилось по воле божьей, они, рыдая, стали расходиться по домам.
Мокра в одиночестве плакала и молилась. На следующий день, в тот час, когда принимал паша, она отправилась в конак. Увидев ее, адъютанты паши чрезвычайно удивились. Их удивил не столько ее приход, сколько ее спокойное лицо: Один из них спросил:
— Зачем ты пришла? — К паше, джанэм.
— Разве ты не знаешь, что произошло?
— Я узнала об этом прежде тебя й паши.
— Не знаю, захочет ли паша допустить тебя пред свои ясные очи.
— Если не знаешь, так спроси.
Адъютант удалился и скоро вернулся с сообщением, что его превосходительство просит Мокру войти.
Паша принадлежал к тому разряду чиновников, которые под влиянием новых веяний стали еще любезней в обращении, чем это принято обычно у турок. Он никогда не сердился и никогда не выходил из себя. С приветливой улыбкой он принимал гостей и просителей, с такой же улыбкой подписывал смертные приговоры и, ве-: роятно, точно так же улыбался бы, приговаривая людей к четвертованию, сажанию на кол или колесованию, если бы они не были запрещены. Улыбка не сходила с его красивого спокойного лица, на котором застыло выражение меланхолической печали — такой печалью веет от кипарисов, растущих на могилах.
Паша встретил Мокру приветливым поклоном, указал ей место на диване подле себя и начал разговор с общепринятого среди турок вступления:
— Что есть, чего нет?
— Сам знаешь, господин, — как полагалось в таких случаях, ответила Мокра. На сей раз ответ пришелся кстати.
— Вот видишь, до чего довела твоего сына заграничная наука.
— Судьба, паша эфенди... Должно быть, так на роду ему было написано.
— Может быть... Однако этого не случилось бы, если бы он сидел тихо-мирно в Рущуке и торговал салом... К чему вам Франция, Швейцария?
— Судьба, — повторила Мокра.
— Гм...— произнес паша, не зная, что возразить против столь веского аргумента, составляющего основу основ магометанской религии.
— Не суждено мне было пригласить тебя на свадьбу... — сказала Мокра.
— Жаль... я уж заранее предвкушал, как буду пить то вино, которое по твоему повелению обратится в воду.
— Мое повеление всегда к твоим услугам... Будь спокоен... Мне хотелось бы быть так же уверенной в твоем желании помочь мне.
— Э? — спросил он, подвинувшись немного.
— Позволь мне, паша...
— Взять голову сына?
— Нет, я знаю, ее вместе с другими головами выставят напоказ... Пусть будет так...
— Не напоказ,—поправил паша,— а для устрашения.
— Для устрашения одних, напоказ другим. Но не в том дело. Позволь мне, паша, умыть и причесать ее. Ведь это голова моего сына.
Мокра произносила эти слова спокойно, но в груди у нее бушевала страшная буря и сердце разрывалось на части.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87