— Слушаю, но не слышу... не мое это дело.
— Гм... гм...— бормотал милязим,— но... смотришь? — Конечно, смотрю. Механджи опять пожал плечами.
— А не видал ли ты «комиту»?
— А это что такое?— спросил Пето.
— Комита... гм... Я и сам не знаю,— ответил милязим и вопросительно посмотрел на солдат.
— Комита...— сказал один, затягиваясь.
— Комита...— повторил другой, нагибаясь и выбивая трубку о скамью.
— Комита...— произнес третий.
— Это, должно быть, «эснаф» такой,— глубокомысленно заметил милязим.
Солдаты поддакивали, одобрительно покачивая головами, а Пето смотрел на них с полным равнодушием. Лицо его не выражало ни согласия, ни отрицания. Он ждал.
— Это такой «эснаф»,— повторил милязим, обращаясь к нему.
— Эснаф? Может быть...— был ответ.
— Знаешь теперь?
— Сам знаешь, эфенди.
— Тс-с,— таинственно шепнул турок, мотнув головой.— За этот «эснаф» в тюрьму сажают, вешают, головы отрубают... Понял теперь?
— А-а....— удивился Пето, покачивая головой.— А я-то думал, это какое-нибудь ремесло а-ла-франка.
— Нет, не то... — Что ж это такое?
— Должно быть, что-нибудь а-ла-франка... «мисти-шуг» какой-то, одним словом комита...
— Гм...— вздохнул механджи.
— Нас по этому случаю сюда прислали, и мы останемся в твоей механе, чтобы следить за комитой.
Пето ничего не ответил, и в горнице воцарилась тишина, которую прервал милязим, обращаясь к онбаши: — Поставь часового, да растолкуй ему, что и как.
— Э?—недоумевал онбаши,—что и как?
— Пусть глядит на мост, а когда увидит что-нибудь вроде комиты, пусть задерживает и зовет караул... Понимаешь?..
— Понимаю, эфенди,— ответил онбаши и немедленно позвал одного из солдат; тот встал, надел туфли, взял в руки ружье и ждал команды. Онбаши вышел с ним, и слышно было, как он давал ему наставления относительно комиты. Потом он вернулся.
— Э?— спросил милязим.
— Все в порядке, эфенди. Мост вот так, а часовой — вот так.— Эти слова были произнесены с соответствующей жестикуляцией.— Мышь и та не пробежит незамеченной мимо часового.
— Пускай себе мыши, собаки, кошки и даже люди проходят, только бы нам комиту поймать.
— Не уйдет,— ответил онбаши, усаживаясь на скамью,— разве только к Беле пойдет.
— И там часовые. Последовало довольно продолжительное молчание. Турки погрузились в размышления, чего никто, кроме них, не умеет так мастерски делать. Степенно сидя вдоль стены, они размышляли. Механджи поставил чашки на место, помешал огонь, присыпал золой угли, уместил
кофейник так, чтобы вода не остывала. Потом посмотрел во двор через открытую дверь, высморкался в фартук, набил трубку, закурил, сел рядом с милязимом и вздохнул.
— Беда, эфенди.
— А что такое?—спросил турок.
— Жить стало плохо.
— Отчего?
— Да вот люди занимаются такими ремеслами, за которые их в тюрьмы сажают, и вешают, и головы от рубают.
— Да, занимаются.
— Прежде этого не бывало.
— Не бывало.
— В тюрьмы сажали и вешали только разбойников.
— Это верно.
— Так, может быть, комита и разбойник — это одно и то же?
— Тс-с...— возразил милязим,— нет, не одно.
— А если не одно, так за что же их вешают, головы отрубают и в тюрьмы сажают?
— Так, джанэм, велит наш падишах. А как он прикажет, так и должно делать. Вот что.
— Разумеется,— согласился механджи.
— Если бы мне приказали отрубить тебе голову, джанэм, я взял бы топор и отрубил, вот что!
— Гм... ну, да со мной этого не случится. Кому нужна моя голова?
— Не говори так, джанэм.
— Да ведь падишах ничего не знает,обо мне. — Как это не знает! — запротестовал милязим.
— Да откуда же ему знать?
— Послушай, вот я тебе объясню. Заптия знает тебя?
— Знает,— согласился Пето.
— Ну так вот. Заптия сказал про тебя аге, ага — мудиру мудир — каймакану, каймакан — паше, паша — великому визирю, а великий визирь — падишаху. Так падишах и узнаёт про все и про всех. А если бы он захотел отрубить тебе голову, то стоит ему только сказать великому визирю: «Голову механджи из Криве-ны»,— и голова твоя тотчас же поедет в мешке до самого Стамбула. Понимаешь?
— Понимаю,— ответил Пето и сделал такое движение, как будто хотел встать.
— Постой-ка,— остановил его милязим,— ступай в деревню к чорбаджии и скажи ему, что пришел миля-зим с шестью низамами. и что Кривена должна их кормить, ибо не для того мы служим падишаху, чтобы умирать с голоду.
— Хорошо,— ответил механджи.
Во времена турецкого владычества существовало правило, согласно которому всякий приезжий, предъявив старосте «тэскеру» (паспорт), имел право жить на счет общины в течение трех дней. Община обязана была обеспечить его пищей и квартирой. Этим правом всегда пользовались как штатские, так и военные. Разница заключалась только в том, что военные получали продовольствие в казармах, а штатские кормились за счет
деревни, где среди жителей устанавливалась очередь. Таким образом, милязим, посылая Пето к старосте, давал ему понять, что и он, как житель Кривены, обязан кормить гостей и, больше того, как хозяин дома, в котором гости остановились, обязан открыть эту очередь. Механджи понял намек. Он пошел не к старосте, а в сени и предупредил жену, что надо приготовить солдатам еду. Жена вместе с дочерью тотчас же занялась стряпней.
Обстановка той половины дома, где жила семья механджи, несколько отличалась от обстановки кофейни. В этой большой комнате не было ни скамеек, ни каких-либо других приспособлений для сиденья, не было даже софы — обычной мебели в домах зажиточных людей. Здесь стоял только очень низенький круглый столик, прислоненный к стене, да полки с кухонной и столовой посудой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87