— Если ты позволишь мне это сделать, я скажу тебе спасибо... Но я не только за тем пришла к тебе. Я пришла просить разрешения ежедневно приходить в тюрьму, — продолжала она.
Паша с удивлением спросил:
— А что ты будешь делать в тюрьме?
— Если б ты слышал, паша эфенди, как меня вчера матери проклинали, ты не спрашивал бы об этом.
— За что же они тебя проклинали? — с сочувствием спросил паша.
— Мой сын подговорил их сыновей... Мне хотелось бы одеть и накормить молодых людей, которые попали в тюрьму из-за моего сына... Мне хотелось бы хоть немного утешить несчастных матерей.
Просьба была справедлива и разумна. Но паша не сразу дал согласие. Поразмыслив, он сказал:
— Ты хочешь умыть и причесать голову твоего сына... Гм?.. Ты хочешь носить заключенным платье и пищу. гм...— Он слегка покачал головой.— Ладно, пусть будет по-твоему.
Он ударил в ладоши и дал вошедшему адъютанту соответствующий приказ. Потом, обратившись к Мокре, сказал: — Иди за ним. Адъютант повел ее в жандармскую гауптвахту, помещавшуюся в нижнем этаже тюрьмы, и сказал несколько слов коменданту. Тот указал Мокре на стену, возле которой лежало пять человеческих голов. Мокра подошла к стене, взглянула на головы, скрестила на груди руки, изо всех сил стараясь успокоить трепещущее сердце.
— Только ты у меня смотри, не реветь здесь!— предостерег ее комендант.
— Не беспокойся, джанэм, — ответила она.— Мои рыдания не оскорбят твой слух. Дай мне только полотенце и кувшин воды.
Полотенце и кувшин у турок всегда под руками. Мокра стала на колени перед рядом иссиня-белых голов в кровоподтеках, с волосами, слипшимися от пыли и крови, Вокруг зияющих гортаней клоками висело темно-красное мясо, из которого торчали белые круги шейных позвонков. Зубы у всех были стиснуты, глаза у некоторых закрыты, у других открыты. Выражение мертвых лиц было тем ужаснее, что эти отрубленные головы являли собою картину насилия. Казалось, насилие запечатлело на лицах беспредельное страдание, боль, немую мольбу.
Мокра окинула взором лежавшие перед нею головы и протянула было руки к голове сына, но тотчас их отдернула. Она тяжело вздохнула, прижала руки к груди, словно ей стало дурно, а затем принялась мыть первую голову с краю. Обмыв ее, вытерев полотенцем и причесав, она принялась за вторую, третью, четвертую. Наконец очередь дошла до головы ее сына.
— Сын мой... милый мой сын...— шептала женщина. Рыдание разрывало ей грудь, но она не давала ему
вылиться наружу; вздох то и дело срывался с уст, выталкивая стон, но она не позволяла ему прорваться; руки у нее дрожали, но она заставила их повиноваться. Она обмыла щеки, лоб, губы, уши, шею, потом расчесала волосы редкой и частой гребенкой, смазала их душистым
маслом и опять принялась чесать. Наконец комендант крикнул:
— Довольно, пора кончать! Сидя на корточках, она посторонилась и увидела в руках коменданта пять заостренных с одного конца длинных палок. У входа стояли пять заптий, комендант насаживал на палки головы и передавал их заптиям. Несчастная женщина смотрела на все это, и глаза ее были сухи, она только нахмурилась, стиснула зубы и сжала кулаки. Когда эта процедура была закончена, Мокра вышла из гауптвахты. Во дворе столпились солдаты, чиновники и горожане, которые глазели на это зрелище. Заптий ждали команды, ждать им пришлось недолго,— по сигналу к ним подошел отряд вооруженной пехоты, и заптий с жердями в рука'х под прикрытием войска двинулись со двора. Впереди шли два барабанщика. Процессия под барабанный бой подвигалась по улице к городским воротам.
Мокра последовала за процессией. Она шла в толпе турецких ребятишек, которых становилось все больше и больше по мере приближения к городским воротам. Дети забегали вперед и кричали:
— Гяур! Гяур!
Встречные останавливались. Турки отплевывались, христиане крестились. Рущук был крепостью, поэтому у ворот стояла стража. Подойдя к воротам, заптия воткнул одну жердь в землю, после чего процессия вернулась в город и направилась к другим воротам. Таким образом, головы были пять раз в разных направлениях пронесены по городу. Мокра шла вслед за заптиями до третьих ворот. Здесь жердь с головой ее сына была воткнута в землю. И здесь она опустилась на колени. Прижав руки к груди и не спуская взора с сыновней головы, она зашептала:
— Сын мой... сын мой... сын...
Она повторяла эти слова все громче и громче: казалось, будто она читает молитву:
— Твоя отрубленная голова взывает к божьей справедливости, а на земле она послужит свидетельством истины. Сын мой, сын мой...
Но вот она встала, еще раз посмотрела на голову сына и, сделав над собой усилие, направилась в тюрьму. Если бы тюремный надзиратель был самым искусным
физиономистом, он все равно не угадал бы, сколько эта женщина выстрадала за день, он даже не заподозрил бы, что она огорчена. Лицо ее было спокойно, когда она назвала свое имя, голос ее звучал ровно и естественно.
— А, Мокра! — ответил надзиратель.— Знаю, знаю. Паша прислал нам приказ о тебе.
— Он разрешил мне свидание с заключенными.
— Да, разрешил... разрешил, да только не совсем.
— Не беспокойся, джанэм, — добродушно заметила она.— Я хлопотала о разрешении у паши не затем, чтобы обидеть тебя.
— В таком случае нечего было и хлопотать о разрешении.
— Мне не хотелось, чтоб ты рисковал.
— А, хорошо,— надзиратель улыбнулся и спросил: — У тебя здесь сын или брат? Кто тебе дорог?
— Мне все одинаково дороги. Ведь я старуха, а старики чужих детей любят так же, как своих.
— Так-то оно так. Но о твоем сыне можно потолковать,— внушительно прибавил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87