— Станко! Станко!
Иленка прибежала к Анке и, бросившись на диван, горько зарыдала. В родительском доме она плакать не смела. Мокра не могла выговорить ни слова: губы ее дрожали, и она как будто молилась. Петр был грустен и сумрачен.
Казнь совершилась на следующее утро. Для рущук-ских болгар это был день всеобщего траура. Весь город вышел на площадь, чтобы в последний раз взглянуть на тихого, скромного и полезного человека. Пришли румыны, пришли и мусульмане. Последним хотелось посмотреть на казнь, а главное, на людей, которых они считали величайшими преступниками. Ведь, по мнению мусульман, гайдуки, разбойничающие на дорогах, ничто в сравнении с комитаджи.
Этот новый вид преступления считался ужасным потому, что был нов. Только шайтан мог такое придумать. Раздражение мусульманской толпы усилилось еще от сознания, что корни этого преступления кроются в ней самой. Все пытались обвинять иностранные государства, особенно Россию, но это была лишь уловка совести, пытавшейся снять с себя ответственность за порабощение
целого народа — за порабощение, которое турки считали «исторической необходимостью», волей аллаха. И вдруг заговорщики посмели оспаривать эту необходимость и сопротивляться воле аллаха!
Привели троих преступников: Думитрия, Грождана и Станко. Они шли в кандалах, окруженные солдатами, под звуки военной музыки. Впереди выступала кавалерия, за нею следовала пехота. Заптии образовали цепь и окружили место, где стояли три виселицы. Думитрия и Грождана поддерживали солдаты, Станко же шел сам и имел такой же вид, как и прежде, когда ходил из школы в читальню. Он, как обычно, прихрамывал и, как обычно, кланялся людям, слегка качая головой. Глаза его выражали, как всегда, смирение и кротость. Казалось, этот человек всегда готов всякого выслушать, перед всяким смириться, всем уступить дорогу. Всем, но только не туркам! Каждому болгарину, который видел теперь Станко, тяжко было глядеть на это зрелище. То тут, то там из толпы вырывался тяжелый вздох, и эти отдельные стоны, наверно, перешли бы в общее громкое рыдание, если бы присутствие заптий не сдерживало естественного проявления чувств,— оно было бы сочтено антиправительственной манифестацией.
При виде виселицы Думитрий, здоровенный малый, не раз выходивший победителем в кулачных боях, рассвирепел. Он бранил турок, метался во все стороны и кричал. Грождан не понимал, что с ним происходит и что вокруг него делается. Он стоял словно неживой. Один только Станко ничуть не изменился. Он слегка шевелил губами и, вероятно, молился. Обводя глазами толпу, он легким движением головы прощался с ней. Был момент, когда глаза учителя встретились с глазами Петра, который стоял в толпе, бледный как полотно, едва сдерживая слезы. Станко улыбнулся, и это была его последняя улыбка.
«Правосудие» свершилось. На трех виселицах повисли три тела. Некоторое время они раскачивались, но вскоре и качаться перестали.
Турки не закрывают лицо и тело повешенного. Они хотят, чтобы все видели его предсмертные судороги, а после казни оставляют тела висеть для всеобщего устрашения, прикрепляя на грудь казненного смертный приговор.
Тела Думитрия, Грождана и Станко оставались на виселице в течение трех дней, и на груди каждого красовался смертный приговор. В первом значилось, что Думитрий был явным бунтовщиком, что его взяли с ножом в руке, когда он ехал верхом, выкрикивая преступные слова. Во втором —что Грождан участвовал вместе с комитаджи в убийстве офицера во время исполнения служебных обязанностей. Третий гласил, что Станко был
членом комитета, который находится в сношениях с врагами Турции, посягает на ее целостность и стремится, отнять у падишаха вверенные ему самим аллахом провинции. Приговоры были написаны с одной стороны по-болгарски, с другой — по-турецки. Турки подходили, читали приговоры и целый день толпились в кофейне, расположенной против места казни. Болгары тоже подходили, но приговоров не читали. Они обнажали голоды и молились за невинно казненных. По мнению турок, это были преступники, по мнению болгар — жертвы.
Преступники и жертвы. Не завидны были, значит, в то время дела Турции, если жители страны так резко расходились в оценке фактов. То, что одни считали добродетелью, другие называли преступлением. Это свидетельствует о том,, как неустойчиво было основание, на котором зиждились политические доктрины. Это вместе с тем свидетельствует и о неустойчивости того государства, где имеют место подобные противоречия.
Экзекуция, произведенная в Рущуке «для устрашения», вызвала, однако, не страх, а негодование и возмущение, усилив раздор между одной группой населения и другой... Турки были возмущены христианами, христиане — турками. Власти могли бы избежать этого,— стоило только освободить Станко и разрешить ему продолжать свою работу в школе. Но туркам надо было «устрашать». Это было логическим следствием всей турецкой системы управления. Изменить ее турки были не в состоянии.
Устрашать!.. Устрашать!..
— Посмотрите только, как райя присмирела,— говорили турки, поздравляя Друг друга.
Действительно, все стихло, но это была тишина, наступающая после тяжелого удара, который оглушает, но не убивает. Устрашены были главным образом те, кому был выгоден существующий порядок вещей. К этому разряду принадлежал и хаджи Христо. Совесть несколько упрекала его за гибель Станко, но он убеждал себя, что в смерти учителя виноват не он, а то движение умов, которое возникло и развивалось на его глазах. Станко пал жертвой этого движения. Хаджи Христо считал себя вполне ком-
петентным, чтобы разрешить этот вопрос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87