Пока Гомель в чужих руках, они не могли считать себя свободными. Слишком близкая и тесная связь у Метелицы с городом: у одних там дети, у других сватья, зятья, снохи... Наконец 26 ноября наши войска вышибли немца из Гомеля, фронт откатился на запад.
Через неделю вернулись бабы и мужики, угнанные немцем при отступлении. Все изможденные, понурые, непохожие на себя.
— Чего ради оставались, и доси не уразумею,—говорил дед Евдоким,—Энто ж, как подались вы в лес, назавтра поутру пришла ихняя команда, повыгоняли нас из
хат и поперли по шляху, Господи свет, чего там было! Ровно скотину гнали, а куда, и сам не ведаю. Попервое — к Гомелю, а там—у свет белый... Тыщи народу, старых и малых. Нагляделся перед смертью, не приведи господь! Кабы наши не догнали — все бы скопытились. Слава те, ослобонили!
— А Макар — што ж? — спрашивал Антип Никанорович.
— Уходили, царствие ему небесное! — вздыхал дед Евдоким.— Уходили нашего Макара. Силов не хватило итить. Уже за Гомелем при дороге и порешили. Сколь народу полегло... Изуверы! Эх, Антип, плохо мы их в первую мировую били. Брата-ались, едрит твою корень!
— Немец немцу рознь. Не путай! — повышал голос Антип Никанорович.
— Э-э, чего там — не путай! Немчура, она и есть немчура. Испокон веков.
Антип Никанорович осерчал!
— Где ты разум сгубил, Евдоким? У тебя ить сколько от гражданской, два пулевых?
— И одно сабельное,— уточнил дед Евдоким с гордостью.
— То-то! За што ж ты кровя проливал? Не путай, Евдоким. Пущай там молодые не разумеют, а тебе грех.
Дед Евдоким, бессменный колхозный сторож, вступил в свою должность и поселился в правлении, в небольшом чуланчике. Копать землянку ему было не по силам, да и нужды особой в том не было. Яков Илин, избранный председателем, уже с осени начал готовиться к посевной. Он понимал, что, не собери зерно сейчас, за зиму сельчане подметут все подчистую. Сдавали картофель, жито, просо, ячмень — что у кого было, кто сколько мог.
По вечерам, приходя домой, Ксюша беспомощно разводила руками и сокрушалась. Семян явно не хватало, а забрать у людей последнее Яков не мог.
Задул напористый северяк, легли снега, закружила, запела свою монотонную и тоскливую песню метель. Надвигалась третья военная зима. Что она сулила людям на разоренной земле, какие беды и лишения несла с метелями и морозами, чье бездыханное тело спешила завьюжить в простуженных полях? Но все понимали: самое страшное позади, оккупация миновала.
Баню Антип Никанорович закончил к первым морозам. Всю осень провозился в саду, но сделал не хуже старой.
И сразу же во двор потянулись мужики и бабы со своими дровами, ведрами, тазиками. Мылись в эту зиму, как никогда, часто. Антип Никанорович только диву давался, откуда вдруг такая любовь к чистоте? Даже дед Евдоким, который до войны мылся раз в месяц, теперь, что ни пятница— суется с березовым веником: «Удружи, Никанорович, лопатки зачесал, ажио полосы красные скрозь по
телу!» Всю зиму курился дымок над баней, печка не успевала остывать, бревна стен разбухли от сырости, наглухо законопатив щели. Антип Никанорович стал непривычно хлопотливым и услужливым, испытывая довольство оттого, что делает людям добро, и приглушая смутное чувство вины за свою уцелевшую хату, двор, хозяйство, в то время как у соседей-сельчан все погорело.
— Ну, Никанорович, вы теперь у нас вроде апостола Петра,— пошутил однажды Яков, отдуваясь после бани, распаренный и довольный.
— В каких смыслах?
— Да вот, перед новой жизнью через баню прогоняете.
— Это оно так,— усмехнулся Антип Никанорович.— В новой жизни грешникам не место. Однако ж прошмыгнут, не углядишь. Держи ухо востро, Яков.
— Ничего,— уже серьезно заметил Яков.— Пускай приходят, зачтется всем. А за баню спасибо! От всех сельчан и от колхоза спасибо. Удружили.
Антип Никанорович согласно кивал и усмехался сам себе.
— А я, грешным делом, недобрую думку держал: сомневался строить. Всяк могли подумать, разруха ить. Слава те, ошибся! Теперь прут кажен день, особливо бабы. И с чего бы такая прыть? До войны меней мылись.
— Радости-то другой нету, Никанорович. Попаришься — и будто праздник у тебя. Да и вша заела.
— Вшу баней не вышибешь,— говорил Антип Никанорович, вздыхая.— Она ж, лярва, не к грязи липнет, а к горю людскому. Возьмет нуда — парься, не парься... На бедах человеческих жира нагуливает. Одно слово: паразит.
В морозную стужу, чтобы не застыть после бани, сельчане отсиживались в трехстене, вели беседы, обменивались новостями, и постепенно хата Антипа Никаноровича стала центром всей метелицкой жизни. Случалась какая радость — шли с радостью, случалась беда—шли с бедой или просто забегали на огонек поточить лясы да посидеть
в тепле под крышей нормального человеческого жилья. Сырые, как подвалы, землянки-норы удручали своей теснотой и затхлостью, томили сельчан. Единственное, что превращало их существование в жизнь — это вера в скорую победу и в скорую весну, когда можно будет строить дома и вспахивать освобожденную землю. Никто почему-то не сомневался в том, что эта зима — последняя военная. А пока что заготавливали строительный лес и возили в сожженную деревню. Возили на себе, запрягаясь в сани, потому что двух коней, добытых Яковом для колхоза, не хватало.
Изредка наведывался Савелий, и тогда в хате все приходило в радостное волнение. Счастливый Артемка не слазил с батьковых колен, Ксюша с делом и без дела подбегала к Савелию, вертелась возле него, нетерпеливая, с горящими щеками, ревнуя ко всем домашним, сердясь за ненужные разговоры, отнимающие у нее мужа. Савелий был веселым, свежим, всегда чисто выбритым и подтянутым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177