«Куда бежать? А сын? Ну, сыну-то люди добрые не дадут помереть с голодухи, да не в том дело. Бежать — значит выдать себя. На-кось, выкуси! Так я вам и дался. Идти домой и спать спокойно — вот что мне надо. А этому — за батьку, чтобы не сводил в могилу невинных людей. Кулака нашли... Давал я себе слово отомстить? Вот и отомстил. Свел случай. И к чертям собачьим все остальное!»
Захар закинул в болотянку ломик, щипцы, обогнул деревню околицей, задами дворов пробрался к своей хате, бесшумно вошел, разделся и лег в постель. Уходил он — сын спал, и вернулся — спит. Вот и добре.
Всю ночь Захар не смыкал глаз, а утром встал в обычное время, накормил сына, поинтересовался его учебой, собрался неторопливо и отправился на работу.
У двора Евдокимовой хаты уже толпился народ. Потоптался и Захар среди людей, покачал головой, повздыхал и вслед за другими подался на колхозный двор. Убийство— убийством, а выходного никто не объявлял.
До обеда работал Захар, как никогда, старательно, грузил навоз на телегу, отвозил в поле, опять грузил... Разогнулся от кучи навоза только к полудню, когда увидел перед собой двух милиционеров.
— Довбня Захар, вы арестованы! — сказал один из них.
Захар вздрогнул, нерасчетливо нажал на вилы — треснул черенок.
«Значит, заметили»,— подумал он тоскливо, отбросил в сторону негодные вилы и покорно свесил голову.
Весна 46-го ничем не отличалась от десятка других весен, но Антип Никаиорович ждал ее с тревогой. За зиму он вконец ослаб от горя непосильного, от плохих харчей, от старости. Переживет эту весну или нет? Если протянет до первой огороднины — проживет еще год, это он знал хорошо. Главное для старика — перенести весеннюю распутицу.
И зачем природа так несправедливо распорядилась, зачем обрывает человеческий век именно весной, когда все вокруг просыпается к жизни, когда желание жить становится особенно острым? Что же она, природа, глупа и жестока или мудра, только не дано понять ее мудрости человеку? Что же она, по весне убирает с земли все старое, ненужное или зло насмехается над людьми, проявляя свою необузданную власть над ними? Никогда Антип Никаиорович не сомневался в мудрости природы, даже не заду-смывался над этим, а теперь вот задумался. Ему хотелось жить, он должен был жить, собраться с силами, поехать в Москву и отыскать правду. Вера в справедливость на какое-то время пошатнулась в нем, пробудила недобрые думки. А с такими думками он не имел права умирать. В конце марта его вдруг потянуло на кладбище, к мо-гилке Акулины. Несколько дней держался, преодолевая не-понятное желание и пугаясь его, как предвестника близкой кончины своей. Но противиться этому желанию не смог. Ввечеру, стараясь быть незамеченным, он выбрался из деревни на кладбищенский пригорок, засаженный тополями и сиренью, прошел к могилке жены и уселся на ветхую лавочку у подножья осевшего за зиму, чуть при-метного холмика.
Подувал слабый ветерок. Солнце закатилось за лес. Птицы угомонились. Было тихо и одиноко. Антипу Ника-норовичу хотелось вспомнить что-нибудь хорошее из своей жизни с Акулиной, хотелось представить покойницу живой, представить себя рядом с ней молодым, крепким мужиком. Но думалось о другом: вот могилка осунулась — поправить надобно, крест перекосился, и голубая краска с него смылась дождями — где достанешь такую в нынешние времена? Он бы и сейчас поправил крест и могилку, да скоро радуница, негоже торопиться — вместе со всеми сельчанами накануне праздника, по древнему обычаю, и позаботится об усопшей. И еще думалось и думалось больше всего о свободном месте — небольшом пятачке — рядом с могилой жены. Он старался не глядеть туда, но взгляд его помимо воли тянулся к этому пятачку серой земли, усыпанной перегнившей прошлогодней листвой, сквозь которую уже пробивались редкие зеленые стебли травы.
Неужто и не заведет Антип Никанорович пчел, не покормит внуков медком? Все было недосуг, все не хватало времени. А сейчас до пчел ли?..
Долго сидел Антип Никанорович на ветхой лавочке, ушел с кладбища затемно, когда плечи свело от холода и стал чувствителен сырой весенний ветер. И, уже подходя к своему двору, он вдруг представил тот свободный клочок кладбищенской земли развороченным острыми лопатами, с желтым суглинком по бокам пустующей ямы. Представил и вздрогнул от охватившего его страха.
С этим страхом и вошел в хату.
— Где же ты, батя, так долго? — спросила Ксюша с укором.
— Да ходил тут...— ответил он неопределенно.
— И остыло все... Мы уже повечеряли, не дождались. Поешь, да прибирать буду.
— Без аппетиту я што-то,— вздохнул Антип Никанорович, но сел к столу. Он должен жить, значит, надо есть, и как можно больше. Другое дело — есть-то нечего: постный суп, бульба, толченная на воде, да ломоть оттесливого хлеба. Молока за этим столом не видели уже с осени, когда прирезали старую Зорьку, не дожидаясь, пока подохнет. В хлеву стояла годовалая телка, еще не обгулянная — до следующей зимы молока от нее не жди.
Повечеряв, он присел к печке и прижался спиной к теплым кирпичам. На кладбище изрядно-таки продрог и теперь никак не мог согреться...
Подошел Артемка, потоптался возле деда и спросил:
— А чего это, если кто боится смерти, тот недостоин жизни?
— Чего-чего? — встрепенулся Антип Никанорович.— Ты откуда взял такое?
—А у тетки наколка на руке: «Кто боится смерти, тот не достоин жизни». Ну, когда мы с тобой в Гомеле были, я прочитал. Злая такая тетка.
— Блатная, значит,— проворчал Антип Никанорович, не найдя ответа на внуков вопрос.
— А разве тетки бывают блатными?—удивился Артемка.
— Бывают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177