Ксюша не возвращалась, Артемка где-то запропастился— выпороть бы разок, паршивца, чтоб знал дом,— сам он отяжелел, не пойдет...
— Княгиня, ты как, на ногах стойкая?
— Ой, не, соседушка, голова шатается,— заулыбалась Марфушка.— Будя, итить надо. А за чым же это я... Ага, за укропцем, за ним...
— За печкой, там...— Демид с трудом поднялся из-за стола, икнул.— А их нет, душа из меня вон, и не надо. А, княгиня?
— Не надо, соседушка. Христос з ими. Итить мне, итить...
Он дал Марфушке укропу, проводил ее до крыльца и, возвратясь в дом, завалился на кровать — не раздеваясь, поверх одеяла.
Наутро болела голова и смутно помнилось вчерашнее. Чувство вины и тревога — не натворил ли чего из рук вон выходящего — не давали покоя. Ксюша сердито молчала, и Демид не решался заговорить первым, поскольку не знал, с чего начать. Просить прощения —так за что, мо-
жет, и не за что? Если просто перебрал и свалился — не беда, потерпевший один он, вернее, его раскалывающаяся надвое голова, а если скандалил? Помнится, что-то в магазине было...
— Ну, не томи, что было? — не выдержал наконец Де-мид.
— А то не помнишь!
— Убей — не помню. И Ксюша ему выдала. Закрыла дверь в кухню, чтобы не разбудить Артемку, и выдала — о «концерте» в магазине, о Марфушке, о том, что ей приходится убегать из собственного дома, что такого позора она еще не испытывала, что теперь ей стыдно на улице показаться, и еще, и еще...
На душе у Демида отлегло, даже боль в голове унялась — ничего страшного, перемелется. Эка важность — голос повысил на собственную жену!
— А чего убегала? Зверь я?
— Ты бы глянул вчера на себя...
— Нет, ты скажи, когда пришел из магазина, скандалил? Ага, не скандалил. Трудно было посидеть за столом, пригубить рюмку? Или больная ты, нельзя тебе? Чего убежала? Не уйди ты — и с Марфушкой не получилось бы, сто лет нужна мне эта старая перечница! Так она ж—че-
овек с понятием, составила компанию. Или я силком ей ливал, или обидел старуху? Да провалиться мне на этом :есте!..
— Я же и виновата! — всплеснула руками Ксюша.
— Ну-у, не только ты. И я перебрал, не следовало столько натощак. Вынудили, душа из них вон! И потом, не витай, Ксюша, в облаках, помни, что мир держится на трех китах: на водке, на любви и на работе.
— Для тебя — на одном: на водке.
— Э-эх, и не стыдно тебе такое говорить? Я ли не работаю, не люблю тебя! — упрекнул он Ксюшу с искренней обидой и, не дожидаясь ответа, поторопился выйти из дома.
Все обошлось, все путем, теперь бы пивка кружечку — и катись все... Раз в неделю выпил Демид, так его еще и пилят. С бабкой, правда, накладка получилась, зря он старуху напоил, виноват. Надо поскорее выехать — и с глаз долой, чтобы не встретиться с Петром Андосовым. Мужик он неплохой, но любит позудеть по всякому пус-
тяку. А тут старушку-мать напоил! Никуда не денешься, придется слушать да терпеть.
Так оно и случилось. Не успел Демид выгнать машину из гаража, как во дворе появился Андосов, видно, караулил. Тут бы дать по газам, да не бросишь гараж раскрытым— пацанва весь инструмент растащит. Демид выругался и, будто не замечая мастера, уткнулся в багажник, копаясь в ветоши.
Андосов подошел, посопел за его спиной и, не дождавшись, когда Демид повернется, обрушился без лишних предисловий:
— Ты чего ж это позоришь мою старую голову, шельмец!
Демид обернулся и разыграл удивление:
— А-а, Петр Матвеевич, доброе утро. Тороплюсь вот, Челышев в Гомель посылает.
— Торопится он... Успеешь!
— А что такое?
— Что такое? — взвился Андосов, наливаясь краской.— Глаза твои бесстыжие! Ты зачем вчера мою старуху напоил?
— Да ну? Марфу Егоровну?! Вот черт, надо же. Это я, значит, вдрызг был. Перебрал, Матвеевич, не серчай, если что. А как она?
- Никак!— взорвался пуще прежнего Андосов.—Ты еще будешь передо мной коника ломать!
И понес, и понес мастер перемалывать Демидовы косточки, красный весь от негодования и от того, видно, что не может ни выговора влепить, ни наказать иначе нежели словами. Демид слушал его равнодушно, с напускным по-корством, украдкой поглядывая на крыльцо Левенкова,— не хватало еще, чтобы и он подключился к Андосову. Посчитает нужным, пускай наедине упрекнет.
Остановила- Андосова сама Марфушка. Она подошла незаметно н спокойно оборвала сына:
— Ну, будя человека мочалить. В рот мне силком не наливал.
А когда тот ушел, пригрозив напоследок пальцем, она посмотрела Демиду в глаза и, сокрушенно покачивая головой, заключила:
— Э-эх, па-аскудник ты!
Демид вынужден был все это молча проглотить. Последнее время Челышев стал быстро уставать. То ли годы брали свое — как-никак пятьдесят четвертый разменял,— то ли забот навалилось больше обычного, но по утрам он вставал с тяжелой головой, вялый, явно недосыпая, хотя с вечера подолгу ворочался в своей постели, кряхтел, вздыхал, пока Степанида не подсовывала ему таблетку снотворного.
Уставать было отчего. Круглый день на ногах без передыха, да еще и вечера прихватывал, чтобы в бумагах разобраться—проверить, перепроверить, подсчитать... Везде досмотреть надо, все прощупать своими руками, поскольку положиться не на кого. Левенков — либералишко, теперь это Челышеву ясно как день. Притом либералишко рьяный, опасный, может так расслабить вожжи, что потом не подберешь— в ногах запутаются, собьют завод с налаженного хода. За таким нужен глаз да глаз. Андосов кирпичное дело знает, но только от и до, к большему не стремится и не претендует на него, чтобы жить спокойно. Себе на уме мужик, работает по принципу: тише едешь — дальше будешь, и мыслить масштабно не умеет или не хочет. Такого надо постоянно подстегивать, чтобы тянул воз побыстрее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177