Немецкая комендатура обосновалась в Липовке, оттуда поступали все указания и приказы. Метелица в стороне от главного шляха и жила вроде самостоятельно. Оно и хорошо, Гаврилка сам управится. Помощники у него добрые: четыре полицейских — все свои мужики, местные. Сколько лет Гаврилку считали дураком, лодырем и самогонщиком. А Гаврилка не дурак и работать умеет, когда толк в этом есть. На колхоз работать, на председателей да на начальство всякое? На-кось, выкуси! Вот и посуди теперь, кто дурак: он, Гаврилка, или же все остальные? Был он при Советской власти самогонщиком и кроме латаных штанов ничего не имел, а теперь ходит в хромовых сапогах, в галифе и летнике на четырех пуговицах. Шагает по деревне в управу важно, не спеша, сапоги —скрип, скрип. Душа радуется. Встретится какая баба, с поклоном пропоет: «Здравствуйте, Таврило Кондратьевич!» А он захочет — кивнет в ответ, захочет — не заметит.
В старосты он не напрашивался. На первой сходке долго рядили, кого выбрать. Все боязливо отнекивались, пока кто-то не крикнул:
— Гаврилку!
— Ага, «паночка»! —поддакнул другой голос. Теперь Гаврилка жалеет, что не обернулся на тот голос, не заприметил говоруна. А тогда даже напугался. Шутка ли, Гаврилка — староста! Встал он, откашлялся.
— Што вы, мужики. Куды мне... Грамоту я мало разумею, да и командовать не привык.
— Бумажку прочитать сможешь — большего не надо,— напирали мужики.— Павленко выберем! Павленко!
— Не-е, мужики, не-е...
— Соглашайтесь, Таврило Кондратьевич,— сказал Тимофей Лапицкий.
Может, и не согласился бы Гаврилка, когда б сам учитель не назвал его по батюшке. Да и староста он не настоящий, считай, подстароста. Главный — в Липовке, с него и спрос, если что.
— Ну, коли сход порешил, так чего ж... Супротив народу я не пойду,— согласился Гаврилка и стал с той минуты Гаврилой Кондратьевичем.
А сегодня — вторая сходка. Гаврилка распорядился собраться в управе к восьми вечера. Делов невпроворот, надобно обсудить все и решение принять. Он мог бы и сам разобраться, что к чему, да и сделает как захочет, но лучше на людях. Пускай потреплются мужики, Гаврилке не жалко.
Собрались в управе ко времени. Из мужиков — одни старики да «порченые», кого в солдаты не забрали и кто не ушел с ополченцами, а бабы — все больше молодые. Гаврилка уселся за столом, как председатель когда-то, по правую руку—Петро, ближний помощник, по левую—Иван. Называют их люди полицаями, но это от несознательности, потому как всякая власть без подобающего штата обойтись не может. Гаврилка такие разговоры пресекал с первого дня своего начальствования. Распусти народ, так он и перед ним, перед старостой, куражиться станет.
Пока мужики рассаживались да закручивали цигарки, Гаврилка закурил длинную папироску. С этих папиросок навару никакого: смалишь одну за другой, а все курить хочется, но старосте с самокруткой в зубах — непредставительно. Главное в жизни — мелочи, из них образуется уважение к человеку. Кулаком уважать себя не заставишь, это Гаврилка знает в точности. Хотя можно и кулаком, если кто несознательный.
Оглядел он сход и поднял руку, требуя тишины.
— Попервое, порешим так: бабам тут не место! Их дело — хозяйство доглядать.
Поначалу все притихли, потом заговорили, зашумели,
Кто-то хохотнул одобряюще, а баба Захара Довбни Полина, бойкая молодуха, крикнула:
— Это как же ж?!
К Захару и его бабе Гаврилка относился хорошо, как торговец к постоянным покупателям, да и перепито вместе было изрядно. Но после ухода Захара с ополченцами староста перестал Полину замечать. Здороваться-то иногда здоровался, но разговоров никаких не вел. Подальше от греха.
— А так вот! — ответил Гаврилка.— При новой власти бабы залишаются голоса. В Советах наголосовались. До-сыть! Пора коров доить, а не соваться в дела обчества.
— А в каком доме мужика нету? Баба за мужика, значить,— напирала Полина.— Хто из вас остался — одни старики. Баба теперь — голова в семье!
Гаврилка поднялся за столом и строго оглядел сход.
— Установу властей нарушать? — Все притихли.— Вы сами выбрали меня старостой, а теперь мне што ж, своей шкурой платиться из-за баб?
В точности он и сам не знал, дают немцы бабам голос или нет. По всему, не должны. Раз новая власть колхозы ликвидировала, Советы —само собой, установила волости, то какой же бабам голос?
Поднялась одна из дочек Гаврилки, повела весело чернявыми глазами и громко сказала:
— Пошли, бабоньки! С мужиками рази сладишь?. От энтих заседаниев только сиделка болит.
Мужики рассмеялись, зашевелились. Помощник Петро мотал головой, почесывая затылок, и прицокивал от удовольствия языком.
— Поговори мне! — прикрикнул Гаврилка.
Он только сейчас заметил свою замужнюю дочку Капи-толину. Забыл предупредить, вот она и приплелась. А может, и к лучшему? Посмеются мужики, на том и делу конец. С нее, с Капитолииы, не убудет.
С шумом и руганью бабы покинули сход. В управе стало свободно и тихо, только протрещит в Ивановой цигарке крупно порезанный табак да откашляется дед Евдоким в углу. Вечернее солнце пробивало сквозь деревья густые красные лучи, освещая небритые подбородки мужиков. Все хмурые, молчаливые. Не узнать народ.
— А теперя к делу,— заговорил спокойным голосом Гаврилка.— Надо порешить насчет урожаю колхозного, а то начинают уже тянуть каждый себе. По моему разуме-
нию, што такое колхоз? Это —вы, мужики, и земля колхозная — ваша. Землю будем нарезать посля уборки, а урожай надо собрать всем миром и поделить на едоков. Наотвозились на элеватор, теперя хоть сами поедим.
Оживились мужики, заговорили приглушенно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177