улыбка исчезла, губы перекосились в злобе, взгляд стал колючим и дерзким. Все это произошло в доли секунды. Она приблизилась к Савелию и процедила сквозь зубы:
— А мне о Захаре легко слухать всякое? Хорошо твоей Ксюше с мужиком под боком, а мне теперя что же?.. Глянуть бы на нее, как бы ты вот так, как Захар...— Она прервалась, нервно шевеля губами и раздувая ноздри.
— Может, слухи? — спросил он.
— Кабы слухи.—Она на минуту присмирела, потом снова зло зашептала: — В чистенькие метишь? А твоя стежка далече от моей?
Давно ждал Савелий попрека от людей. Боялся, хотел верить, что не услышит подобных слов, и ждал. Вот и дождался!
Видно, Савелий побледнел, потому что Полина отшатнулась, поглядела на него и залепетала:
— Прости, Савелий, я не хотела. Сам довел.., По бабьей дурости. Слышь, Савелий, ты куда? Погодь!
Савелий уже шагал по узкой стежке вдоль плетней, хрустя снегом как хромовыми сапогами. Этот хруст с каждым шагом подгонял его: скорей, скорей! Казалось, есть что-то очень важное в том, если придет к Тимофею минутой раньше.
Увидев Савелия, Тимофей понял, что тянуть дальше нельзя, и пообещал свести его с Маковским.
У Савелия немного отлегло от сердца, но вопрос Полины: «А твоя стежка далече от моей?» — стоял в ушах постоянно. С ним он ложился спать, с ним вставал и целый день, чем бы ни занимался, с кем бы ни разговаривал,
слышал злой шепот. Три дня не выходил из дому, а в. субботу заставил себя выйти и потоптаться перед двором Гаврилки, показаться старосте на глаза. На всякий случай предупредил Ксюшу и деда Антипа, чтоб говорили в голос: пошел в соседнюю деревню по гостям.
Дождавшись ночи, Савелий заторопился к условленному месту, к старой горбатой сосне на краю леса. И тут его охватила робость. Как-то встретит его старый товарищ Григорий Маковский? Неужто не поймет, каково ему сидеть в Метелице? Не может такого быть. С Григорием они знакомы еще с конца двадцатых годов по комсомольской работе, хотя и жили в разных деревнях, потом уже в Метелице трудились рука об руку. Да знает его Маковский как облупленного, и никаких сомнений быть не может.
Стежка в лесу была хорошо укатана полозьями санок, утоптана ногами мужиков и баб. Каждый день ходили сюда за сушняком, за дровами. К ночи мороз начал сдавать, тучи затянули месяц, и стало темно, как в подвале. Запушил мягкий снежок, застилая и без того чуть приметную стежку.
Не успел Савелий подойти к сосне, раздался девичий голос:
— Савелий Данилович?
— Я, Люба, я,— отозвался он и увидел перед собой вынырнувшую как из-под земли Любу.
Одета она была просто и легко: в стеганой фуфайке, в шапке-ушанке, обута в бурки. Савелий узнал ее больше по голосу — в темноте лица не разглядеть.
— Давно поджидаешь? — спросил он.
— Толечки пришла.— Люба помолчала.— И остыть не успела.
— Уморилась? Не близко, поди.
— Я привычная, Савелий Данилович. Через пару часиков будем на месте. Идемте.
Она повернулась и пошла в лес по невидимой, известной только ей одной стежке. Савелий двинулся следом, ступая наугад по слабо утоптанному снегу. Минут десять шли молча. Савелий не находил о чем говорить. Об отряде он знал кое-что от Тимофея, а расспрашивать подробней у Любы неловко, ведь все равно ничего толкового не скажет. Не может сказать. Зачем смущать девку? Заговорить
о семье Любиной — опять не то. Наконец, чтобы только нарушить молчание, спросил:
— Как там Григорий?
— Григорий Иванович?'—тут же отозвалась Люба.— А что ж, хорошо.
Она как будто только и ждала вопроса, разговорилась по-бабьи без умолку.
Голос у Любы молодой, бойкий, хотя и сиплый от постоянных ветров, от частой и долгой ходьбы по морозу. Шагала она быстро, Савелий еле поспевал. И вдруг он подумал: как же эта девка, считай, девчушка еще, не боится ходить в такие ночи? Ему, мужику, и то не по себе от темноты непроглядной, от мертво застывшего леса.
Савелий знал, что Люба женихалась с Мишкой Ермоленко и, по всему, любила его первой девичьей любовью. Каково же ей теперь? Мишка нацепил полицейскую повязку, Люба —партизанка и выполняет, пожалуй, самое опасное дело, она —связная. Надела фуфайку, бурки, спрятала девичью красоту. А кто в Метелице не заглядывался на Любу, гордую, неприступную девку, когда она вышагивала по деревне в ситцевом платье в горошек, закинув длинные косы на грудь! Женатые мужики и те вздыхали: «Эх, девка, опоздала родиться!» А над Гаврилкой подшучивали: «Не твоя дочка, Гаврилка. Не твоя. Удружил тебе кто-то, посочувствовал». Гаврилка весело щерился и горделиво отвечал: «На моей фамилии —моя! Ставь чарку да веди свою бабу —и тебе удружу такую ж. Мы энто могем даже очень запросто».
Шутили над Гаврилкой не без оснований, выделялась Люба во всем его роду, как василек в бурьяне.
— Ты, Люба, с оружием? —спросил Савелии.
— А как же! — ответила Люба с гордостью, потом добавила, как бы извиняясь: — Волков страсть как развелось.
— И не боишься ходить? . — Поначалу боялась.
— А теперь?
Люба помолчала с минуту и сказала со смешком:
— Теперь я песни пою. Старинные...
— Чего вдруг старинные? — удивился Савелий.
— Под старинные думается хорошо. Поешь потихоньку— и видится всякое: то луг зеленый, то аисты на болоте. Вот «Посею гурочки» как запою — прямо запах грядок в нос ударяет и огурец хрумтит на зубах. А «Стенька Разин»... Это ж целое кино. Стенька, здоровый такой, бело-
брысый, пригожий, выходит с княжной на руках. А княжна черненькая, худенькая, глаза большущие и пугливые...— Люба вздохнула и спохватилась: — Да что это я вам, Савелий Данилович. Ой, заговорилась! Вы уж не смейтесь.
— Ничего, Люба, это хорошо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177