Обсуждение на бюро означает снятие с должности директора завода. Он-то знает, бюро по пустякам не собирается.
Впервые в жизни Челышев явственно ощутил, как уходит почва из-под ног — медленно и неотвратимо. Он торопливо закурил новую папиросу, чтобы хоть немного сосредоточиться, уяснить, что же вокруг происходит. Почему стало возможным такое: совсем еще неопытный, нетертый молодой человек сидит в секретарском кресле и запросто решает судьбу опытного партийца и руководителя? И решит ведь по своему усмотрению — вот в чем штука.
Что же происходит вокруг? Не понять. Казалось, все привычное, близкое, с чем он сроднился накрепко, неразделимо, менялось, рушилось прямо у него на глазах. Ру-
шилось в считанные минуты, и не было никакой возможности воспрепятствовать этому. Он и раньше замечал перемену в настроении людей — перемену, чуждую ему, неприемлемую,— но особо не тревожился, считая это мелким, не заслуживающим серьезного внимания. И замечал-то вскользь, между делом, на мелочи не оставалось времени. Он работал, что называется, тянул план. И что же получилось? Пока он занимался делом, за его спиной шла какая-то другая жизнь, появились новые люди, и один из них — вот он, в пестром галстучке. Появились жалобщики и потакающие им. Вернее, наоборот: без вторых невозможны были бы первые. А в результате для него, для Челышева,— персональное дело, бюро.
Не верилось, не хотелось верить в возможность «персонального дела». Но это было так. И если бюро состоится и примет решение, отменить его будет очень трудно, почти невозможно. Другое дело — повлиять на секретаря, в конце концов, поставить его на место до заседания.
У Челышева появилась слабая надежда.
— Когда бюро? — спросил он, чувствуя, что молчание затянулось слишком долго.
— Завтра в десять.
— За-автра...— выдохнул Челышев и сник, затянулся остатком папиросы.
Все предусмотрел секретарь, ничего не скажешь. Жаловаться поздно.
Из райкома Челышев буквально выбежал, забыв свой белый картуз в приемной. На крыльце его догнала Валечка Петровна.
— Онисим Ефимович, что же вы... — Она протянула картуз и спросила: — Андрей Владимирович вас предупредил, что завтра к десяти?
— Да-да, конечно. Спасибо. Жара, понимаешь, забыл...
До свидания. Он торопливо двинул по тротуару, не в состоянии прийти в себя, сосредоточиться. Злости к секретарю уже не было, она удивительно быстро — только вышел на улицу — улетучилась, осталась растерянность, непонимание происшедшего. Обрывчатые мысли его перескакивали с одного на другое и не могли остановиться на чем-то определенном.
Куда сейчас?.. Ах да, к базару, в двенадцать его будет ждать машина. Еще вчера наказал шоферу Николе, чтобы ждал у базара. Загрузился в пекарне хлебом и ждал» Но
сейчас одиннадцать. Он взглянул на вывеску промтоварного магазина и зашел. Степанида велела... Да, но что она велела купить? Что-то для дома —то ли полотенце банное, то ли мочалку.
Оглядев прилавки с разложенными товарами, он вышел на улицу, направился к следующему магазину, потолкался там и, не вспомнив, что же ему велела купить Степанида, сплюнул в сердцах, зашагал к базару.
Заводская машина уже стояла в тени тополя.
— Давно ждешь? — спросил он Николу.
— Минут пять.
— Угу, так... Поехали, значит.
Никола нажал на стартер, пожужжал динамой, но машина не завелась, и он, чертыхнувшись скорее по привычке, поскольку заводил из кабины раз на десятый, выскочил с полуметровой рукояткой.
— Онисим Ефимович,— попросил уже от передка,— подкачайте газком.
— Вечно у тебя...— проворчал Челышев тоже по привычке и протянул ногу к нужной педали.
Никола крутнул два-три раза, запустил наконец мотор, прыгнул на сиденье, и они тронулись с места, свернули на пыльную дорогу боковой узенькой улочки. Строения Ново-Белицы кончались метрах в семистах за базаром — езды всего ничего, и в голове у Челышева за это время не успело проясниться, он только чувствовал, что едет не в ту сторону, делает не то, вернее, ничего не делает, не предпринимает. Но когда они пересекли железнодорожные пути и стали выезжать на сосновский шлях, он вдруг спохватился:
— Стой!
Шофер остановил машину и вопросительно взглянул на своего директора.
— Поворачивай,— приказал Челышев. — Забыли чего в райкоме?
— Нечего там забывать. Поворачивай.
Никола, привыкший к резким переменам в челышев-ских решениях, безропотно развернул машину.
— А куда поедем? — В Гомель.
— В Го-омель?
— Ты что, оглох? — взорвался Челышев.— В Гомель! Давай рули.
Он понимал недоумение шофера — машина была загружена хлебом, его ждала Маруся Палагина, ждали все в
Сосновке. После обеда бабы, как обычно, соберутся у магазина...
«Невелики бары, понимаешь! К вечеру вернемся,—подумал он с неприязнью и пробудившейся вдруг злостью к тем, поджидающим свежий хлеб.— Языкастыми стали, вот
пускай и почешут...»
Челышев еще не решил, куда именно в Гомель, к кому ехать, знал только, что ехать надо. И как это он так быстро поддался Кравчуку, этому выскочке? А ведь поддался, сник в последний момент. Ну нет, шалишь, секретарь, Челышев и не таким рога обламывал. Его знают и помнят заслуги — трудовые и революционные. И революционные, черт возьми! Это не красивое словцо, это его кровное и святое. Заводчане не случайно прозвали Каторжанином. Но куда ехать, в управление? Однако оно никакого влияния на райком не окажет, да и управляющий не тот человек, чтобы осмелиться на конфликт. У того нос по ветру. А ветер нынче повернулся, дует наперекор, в лицо Челы-шеву, засыпая ему глаза колким песком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177