до каких пор наши отступать будут, когда повернут обратно? Немец до самой Волги докатил, дальше некуда. Говорят, увяз в российских снегах. Дай-то бог! В эту зиму отобрали теплую одежку: тулупы, полушубки, валенки—прижало, значит, немца. На десять дворов осталось по одной корове, кабанчика еще осенью приметили полицаи в баньке на краю сада и увели. А что с ними сделаешь? Оглоблей не огреешь бандюг, в сельсовет не пожа-
луешься, в суд не подашь. Терпи, мужик, завоевателя. Эх, человек-человече, и зачем тебе разум дан? Волк и тот .знает свое урочище. Земля всех прокормит — знай работай. Ан нет, в шелках научились ходить, а работать лень, на дармовщину тянет, на жизнь беззаботно-сладкую. Нету ее, беззаботной жизни от трудов своих, и не будет. Куда ты глядел, человек, коли допустил фашистскую нечисть на земле своей? Людьми ведь рождались они, а стали фашистами, знать, ты дал им звериный норов, твоя вина! Заработался за плугом, врылся носом в землю — проглядел, что за спиной творится. Неужто мало тебя били, человек, неужто мало топтали ногами выродки в семье твоей? Когда ж ты поумнеешь?
Тяжко Антипу Никаноровичу на старости лет, не рукам-ногам— душе тяжко. Ладно фашисты — вражина и есть, но свои, свои-то под боком зверюгами повырастали.
Шел он сына проведать, навстречу — Степка-полицай с карабином за плечом. Дите дитем, едва пушок над верхней губой прорезался, а вышагивает по деревне козырем — сторонись бабы! Не уступил Степка дорогу старику, и зацепил его Антип Никанорович плечом, да так, что отлетел хлопец в сугроб.
«Ишь ты его, в соплях путается, а туда ж!» — подумал Антип Никанорович и прошагал мимо, даже не взглянув на барахтающегося в снегу Степку.
— Ну т-ты, ослеп на старости? — крикнул Степка визгливо, по-мальчишечьи.
Антип Никанорович остановился и повернулся на окрик. Степка уже стоял на узкой стежке с открытым ртом и трясущейся нижней губой, снег прилип к его подбородку, обклеил полушубок и мохнатую шапку, карабин сполз с плеча и болтался на согнутой в локте руке.
— На п-печке б лежал! Т-толчется тут!—выпалил он, заикаясь.
И тут Антип Никанорович взорвался:
— Щеня! Сопля зеленая! Вчерась титьку кинул! Ты ко-муй-то говоришь?
— П-полегче, а т-то...
— Што-о?! — Антип Никанорович двинул на Степку, раскоряча ноги, медленно, вперевалочку.
— И п-пальнуть могу! — выкрикнул Степка, хватаясь за карабин и отступая назад.
— Ну-ну, сыми свою стрельбу!—хрипел Антип Никанорович.- О колено хрясну — щепки полетят. А с тобой
знаешь што сделаю, знаешь што? За ноги возьму, размотаю, падлу, и головой о вербу! Ну, сыми стрельбу!
Щеки Степкины вздулись и покраснели, дрожащими руками он держал карабин, но наставить на Антипа Ника-норовича не решился — пятился, загребая валенками снег, и часто моргал.
— Я не п-погляжу на ст-тарость,— бормотал он.— Найду управу. Карабин ить немецкий...
— Немецкий, значить? — Антип Никанорович зашагал прямо на Степку.— Немецкий, значить? Батька на фронте, а ты тут со стрельбой гуляться? Цацку сопляку дали? Я вот зараз эту цацку!..
— Но-но, п-полегче... С цепи сорвался... Я тебя трогал, да? Т-трогал?
Степка уже не пятился, а бежал по стежке, оглядываясь на Антипа Никаноровича и по сторонам — не видел ли кто его позорного отступления? Антип Никанорович не преследовал Степку, прошел шагов десять и остановился, размахивая руками и выкрикивая вдогонку:
—Я те покажу! Я те научу старших уважать, щеня вислоухое!
Бормоча проклятия и ругаясь на чем свет стоит, он пошел своим путем к хате Тимофея. За дорогу так и не остыл, тяжело дыша и -чмыхая носом, ввалился в сенцы. Тимофей встретил его на пороге, веселый, с улыбкой во весь рот, и сразу же оглушил радостной вестью:
— Ну, поздравляю, батя! Немцев под Сталинградом побили!
— Да ну? — Злость из груди Антипа Никаноровича как ветром выдуло.— Ишь ты, а! Ну, рассказывай, не тяни! Чего скалишься?
— Разве я тяну? — Тимофей рассмеялся.—Пошли в хату.
Они прошли в светелку, уселись у окна. Максимка с Анюткой игрались тут же, и Тимофей выпроводил их на кухню. Антип Никанорович не сводил глаз с сына и ерзал нетерпеливо на табуретке.
— Ну?
— Ночью Люба приходила,—заговорил Тимофей.— С утра в школе был, не успел... Так вот, сообщение Совин-формбюро: немецкая армия окружена под Сталинградом и уничтожена!
— Это ж, Тимофей, а? Теперя мы их...— Антип Никанорович не находил слов от радости, качал головой, стучал
кулаками по коленям, аж дребезжали стекла в окне, хватал Тимофея за рукав.
До вечера просидел Антип Никанорович у сына. К окну подкралась темнота, Прося закрыла ставню и уложила детей спать, на столе появилась керосинка, а Антип Никанорович, ничего не замечая, твердил одно:
— Недолго им тут, а, Тимофей?
— Надо думать, наши перейдут в наступление,— подтвердил Тимофей отцову думку.
— Теперя надо осторожно, озвереет, падла. — Куда звереть-то дальше?
— А все туда ж! — переходил он на поучительный тон.— Зверству нема рубежа, на то оно и зверство. Я давно говорил: не бойся ворога, когда наступает, бойся, когда побегить, волчара! Гляди в оба, сын, не ерепенься особливо. Со зверем надо хитро, во! Потерпим маненько, больше терпели. А Григорию передай спасибо да накажи, пущай припекает под хвостом им, не засиживается. Теперя их только и бить!
Возвращался Антип Никанорович домой навеселе. Начищенным до блеска маятником болталась луна среди бегущих облаков, скрипел снег под ногами. Вторя унылому ветру, скулили в подворотнях собаки, а дед мурлыкал себе под нос одному ему известную песню:
Трам-тарамта-та-та-там, эх, дали! Трам-тарамта-ти-ти-тим, и дадим!
Всю неделю Антип Никанорович носился взад-вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177