Все дети как дети, а эта губит своего батьку, рушит добытое под старость спокойствие и благополучие семейства. И все-таки она — родная дочка, самая младшая из четырех дочек Гаврилки, самая толковая и заботливая.
- Ты что брешешь, гад! Ты что брешешь, так твою перетак!..— зарычал Матвей Гришаев и вскочил с табуретки с красными, злыми глазами. Видать, он опознал Любу и теперь чувствовал ответственность.
Штубе удивленно вздернул брови, уставясь на Гришаева, потом метнул взгляд на переводчика. Тот понимающе кивнул и сказал:
— Герр капитан недоволен вашим поведением, господин староста. Он просит вас выйти.
— Извиняйте, извиняйте, герр капитан! — спохватился Гришаев, меняясь в лице.— Брешет он. Это его дочка! — Он неуклюже поклонился и вышел.
— Говори, Павленко, ты имел связь с партизанами? Это твой дочь? — спросил Штубе, выпуская дым из угла губ и стряхивая пепел с кончика сигары.
— Герр паночек, упаси бог! Никакой связи... Я ж верой и правдой служил вам. Любки я и глазом не видел, пропала она, как только красные отступили. Истинный бог, герр паночек! — лепетал Гаврилка, часто крестясь и отвешивая поклоны.
Лихорадочный страх вышиб из сердца остатки жалости к дочке, единственная мысль пойманной куропаткой билась в мозгу: спасти себя.
— Это рази дочка? Батьку родного в петлю тянет. Господи упаси от таких детей!
— Ты! —Штубе ткнул пальцем в сторону Любы.—Говори.
Люба внимательно поглядела на Гаврилку, на минутку то ли жалость, то ли досада перекосила ее лицо, и щеки передернулись судорогой.
— Фашистский прислужник мне не отец! — сказала сухо— то ли всерьез, то ли спасая отца.— Таких мы на осинах вешаем!
Гаврилка заметил улыбку на лице коменданта и заторопился:
— Бачите, бачите, герр паночек, рази это дочка? Батьку на осине...
— Вешаете на осин...— проговорил Штубе задумчиво и опять улыбнулся.—Ты, Павленко, завтра будешь вешать свой дочь!— Он сладко затянулся сигарой и весело поглядел на Курта.
Такого оборота дела Гаврилка не ожидал. Сразу и не поверил своим ушам, не мог понять смысла комендантских слов. А когда до него наконец дошло, что придется казнить свою дочку, он весь затрясся, в груди захолонуло, ноги подкосились, и Гаврилка плюхнулся на колени, молитвенно сложив руки на груди.
— Паночек, ослобоните! Дочка ить, не могу... Ради Христа, паночек!
— Можешь!
- Не могу, ослобоните! За батьку родного почитать буду, бога молить стану. О-сло-бо-ните!..—простонал он и залился слезами.
— Можешь! — повторил спокойно Штубе и махнул рукой.
Двое солдат подхватили Гаврилку, проволокли через коридор и кинули в подвал.
Тяжелую бессонную ночь провел Гаврилка в подвале. Сперва он решил, что на дочку руки не поднимет.
Вечером начали пытать Любу в этом же подвале, за тонкой кирпичной стенкой. Он слышал одиночные резкие, как выстрелы, вскрики, потом долгий нечеловеческий вопль, переходящий в хрипоту, глохнущий обессиленно, и скручивался в комок от жалости к дочке, прижимался к земляному полу, будто хотел в него врыться по-кротиному, не слышать Любиного голоса.
«Ироды! — шептал он.— Душегубы! Что они с ней делают? — Потом не выдержал, вскочил на ноги и принялся колотить в стенку кулаками: — Скажи им, што они хо-чуть! Скажи, дура!»
Его крики услышали. Лязгнул засов, и в подвал ввалился здоровенный солдат с закатанными по локоть рукавами. Он подошел вплотную, коротко взмахнул рукой —и Гаврилка с разбитым в кровь лицом, отлетев юзом в угол подвала, притих.
Через полчаса крики и стоны за стенкой прекратились. Гаврилка прислушивался к боли в челюсти и размышлял: «Уходили девку, кровопийцы... Расстреляли б, не мучили, господи! Что им надо было? Чего молчала? Ой, дура девка, расскажи об энтих Маковских —и, гляди, в живых оставят. За партейными потянулась, поганка! Любушка моя, повесют ить. Повесют?.. Мне — вешать, мне! Всенародно... Они ж спектаклю из казни устраивают. Красные хоть и стреляют, да втихую, а энти — на людях. Фашисты проклятые! На людях, без людей — все одно... Коли все одно, так чего я трясусь, как лист осиновый? Видать, разница имеется... Ой, не могу! Дочку родную не смогу. Хай и меня вешают. И повесют, повесют же! Из-за нее, красной пристегайки. От семьи отхиснулась, к партейным прилипла. А что мне дали партейные — колхозы? Волю землю пахать? На кого? Чтоб зерно на элеватор ссыпать? Под корень их, под корень. А немцы — что?—Тут мысли его поворачивались в другую сторону.— Чужой народ не жалко, режут почем зря и красных, и не красных. Фашисты —одно слово. Горбатить на них — опять людям невмоготу. А что
мне люди дали, что они мне? Я получил жизню... А теперь отымут! Красные хоть и партейные, да свои, не трогали, а энти повесют!»
Всем существом своим всколыхнулся Гаврилка: жить! Щемяще, тоскливо и больно полоснуло в груди: жить! При красных, при немцах, богато или бедно, только — жить, жить! Пропади пропадом его должность, развейся по ветру накопленное за время оккупации добро, только бы не болтаться в петле! Так ли плохо жилось Гаврилке? Варил самогон, веселился, забот не зная, имел огородик, коровенку, даже баньку в углу запущенного сада. Жить! Чего бы ни стоило. Но для этого надо казнить свою дочку. Как жить после такого?
Всю ночь провел Гаврилка, преодолевая острое желание остаться в живых и ужас от мысли, что ему придется вешать Любу.
Утром вывели на улицу. Закоченевший в затхлом подвале, Гаврилка глотнул холодного свежего воздуха, и желание жить охватило его с новой силой.
Утро было ясное, мороз отпустил, чувствовалось, что к обеду ляжет оттепель. Мягкий запах близкой весны настойчиво щекотал в носу и дурманил голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177