Не улыбка — насмешка.
— Што ж о своих не любопытствуешь? — спросил Антип Никанорович, оглядев гостя.
— Чего спрашивать? Знаю,— ответил Захар и поморщился.— От Гомеля с Иваном Моисеевым в одном вагоне ехали. Так что... Долгий то разговор... И особый,— добавил он, помолчав.
Поговорили минут пять: кто вернулся? кто погиб? Антип Никанорович видел, что Захару не сидится, а вставать, не поговорив, неловко.
— Поживешь пока у нас,—сказал он.— Располагайся, потом покалякаем.
Захар зазвенел медалями, поднялся.
— Пока хлопцы прибегут, я пройдусь, гляну там... — Он имел в виду свой двор.
— Погорело все...
Прогибая половицы своим тяжелым телом, Захар вышел во двор. Антип Никанорович потоптался в горнице, покосился на чемоданы в углу, чмыхнул недовольно носом, поворчал и подался вслед за Захаром. Хочешь не хо-
чешь, а гостя надо потчевать, придется проведать Капи-толину. «Опять к этой лярве!» — ругнулся Антип Никанорович. Но другого выхода не было, и он подался со двора. На улице — ни души, только Захар стоял у пепелища своего двора и задумчиво дымил папиросой. Он заметил Антипа Никаноровича и окликнул его:
— Куда, Никанорович?
— Раздобыть надо,— показал он пустую бутылку.
— Не ходите. Этим я запасся.
— Ну, коли так... — Антип Никанорович пожал плечами. К Капитолине ему страсть как не хотелось идти. Приблизился к Захару,остановился.
На месте Захаровой хаты был неровный, в буграх и ямах, пустырь, густо заросший бурьяном, репейником, лопухами и крапивой; на месте грубки поднималась молодая березка, такая же березка стояла в углу, где было когда-то гумно. Откуда взялись эти березки, никто не знал, потому что в Метелице их не было, не считая двух-трех на краю деревни. Ни золы, ни обугленных головешек не видать, даже печную трубу и саму печку растянули по кирпичику еще прошлым летом. В бурьяне копошились куры, и чей-то поросенок рылся в запущенном саду.
Захар жевал мундштук папиросы и хмуро сопел. Антип Никанорович его не трогал, не заговаривал, зная, что любые слова сейчас излишни. Захар так же молча докурил, сплюнул окурок, пнул сапогом обломок кирпича и повернулся.
— Ничего,— сказал он со злой усмешкой и опустил ресницы,— они свое получили с лихвой!
И по этой усмешке, по сдержанному самодовольному голосу было понятно, что Захар знает за собой что-то страшное, о чем вслух не говорят.
«Попил кровушки людской»,— подумал Антип Никанорович с отвращением и в то же время жалея его.
— Зачнешь строиться? — спросил Антип Никанорович, чтобы только нарушить тягостное молчание.
— Зачну,— прогудел Захар и шагнул прочь от пепелища.
Хлопцы еще по пришли, и Захар; ополоснувшись холодной водой, принялся распаковывать вещмешок. Достал гостинцы для детей, кругляш сухой колбасы, тушенку и какие-то еще диковинные банки, развернул две шелковые косынки. «Бабам»,— сказал он, имея в виду Просю и Ксюшу. Все это проделывал не торопясь, обстоятельно, то и
дело позванивая медалями. Заслышав детские голоса во дворе, он встрепенулся, поспешно отложил вещмешок, выпрямился на диване и застыл, будто аршин проглотил.
Рыжий Максимка вбежал в горницу, остановился растерянно у порога, уставясь на батьку немигающими глазами.
— Ну что ты, сынок...— сказал Захар глухо и улыбнулся.
Максимка сорвался с места и с криком «папка» кинулся к нему на шею. Захар облапил, почти спрятал его в своих могучих руках и рокотал что-то бессвязное и бессмысленное. Отстранился на минуту; «Ну, дай-ка глянуть... Ах ты, рыжик!» — и с новой силой обнимал сына, уже не сдерживая радостных слез. И странно было Антипу Ника-норовичу видеть эту картину нежности, эти крупные, обильные слезы на загорелых, обветренных щеках. Вскоре Захар успокоился, отпустил сына с колен и, приговаривая невпопад, словно ему было стыдно за минутную слабость, начал делить между детьми гостинцы. Счастливый Максимка вертелся около батьки и хвастливо поглядывал то на медали, то на Артемку. Артемка же надулся и глядел исподлобья, словно осуждая Максимкину радость и медали его батьки. Нечто подобное чувствовал и Антип Никанорович к Захару; вот ты вернулся без единой царапины, с медалями на груди, и еще неизвестно, какими путями достались тебе эти медали, а Савелий слег где-то в польской земле. Где же справедливость? Кто из вас двоих заслужил большее право на жизнь — ты или Савелий? Недоброе и неуместное в данную минуту чувство поднималось в груди, как будто Захар был виноват в гибели Савелия. Тем виноват, что остался в живых, сумел увернуться от вражеской пули.
Словно прочитав мысли Аитипа Никаноровича, Захар сказал задумчиво:
— Жалко Савелия. Такому человеку жить да жить. Где погиб?
Захар не врал, он действительно уважал Савелия и до войны был с ним в более близких отношениях, нежели с Тимофеем.
— Под Варшавой.
— Под Варшавой? — переспросил он, вздергивая брови.—Рядом воевали, значит. И я Варшаву брал. Жарко было, это так, царапнуло меня там... Ну а тут, в Метели-
це, как ему удалось от полицаев открутиться? Меня тоже чуть было не сцапали.
Этот вопрос удивил Антипа Никаноровича.
— Удалось... А ты почем знаешь?
— Наведывался в сорок втором, по осени,— отозвался Захар и, помолчав, добавил, как о деле общеизвестном: — Партизанил же тут... А деревню когда спалили? До самого прихода наших стояла, насколько я знаю.
— В самый последний день, когда бегли. Мы в лесу отсиживались. Вертаемся — и как обухом по темени,—-зола...
— Много метелицких погибло?
— Легче ответить, хто выжил. Что ни двор — то сироты. Покосили мужиков.
Захар помолчал и перевел разговор на хозяйские темы, начал расспрашивать о послевоенной жизни, о новом председателе Якове:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177