— Ты чего, Савелий? Опамятуйся!
— Ксюш-а! Ты знаешь, что это? Это же, это...— И, не договорив, кинулся через сад во двор, в хату. Пробежал в спальню, выхватил из-под кровати вещмешок, вернулся в трехстен.
— Штой-то ты мильгатишь, как новый целковый? — спросил дед Антип.
— Ну, батя, наконец-то... Вот оно!
Он рассказал деду все, что услышал от Ксюши. Порешили так: Гаврилке скажут, что забрали Савелия немцы на дороге со станции, когда возвращался от дядьки Ивана. Завтра на заре, пока немцы не вышли на шлях, Ксюша сбегает предупредить Ивана. Лучшего случая Савелий и желать не мог.
Остаток дня он провел в хате, играясь с Артемкой. Ксюша всхлипывала, соглашалась со всеми его доводами, но было видно, что принимать их не хочет и не может. Савелий понимал жену, но все же злился за ее бабью слепую привязанность, не признающую никаких аргументов, когда дело касается разлуки.
Поздним вечером он поцеловал уже спящего сына, простился с дедом Антипом и в сенцах долго не мог освободиться от Ксюшиных цепких рук, сомкнутых на шее. Ксюша ничего не говорила, только часто целовала его лицо,
размазывая по щекам теплые слезы. У Савелия подкатил предательский комок. Боясь обидеть жену, он мягко, но настойчиво разжал ее пальцы, приник последний раз к мокрым Ксюшиным губам и выдавил через силу:
— Если что, передай Тимофеем...
Он вышел в сад, прислушался к мерному посвисту ветреной ночи, перемахнул через плетень с такой же легкостью, как осенью, и, ловя дрожащими губами свежий воздух, заторопился к лесу.
Утренний луч весеннего солнца врывался в щель ставни, пересекая комнату, как лезвие бритвы. Приятный теплый полумрак стоял над мягкой постелью и навевал дрему. Случайная пылинка проплыла белой искоркой на свету и исчезла. В соседней комнате слышалось тактичное покашливание пожилого добродушного Ганса, а из кухни едва доносился серебряный звон вилок и ножей.
Капитан Клаус Штубе взглянул на русские, до смешного наивные ходики и рывком поднялся с кровати. Пропела пружина матраца, как верхнее «до» на фортепьяно, вторя ей, где-то во дворе подал голос петух, и опять наступила тишина.
«Однако это непростительно»,— подумал комендант и позвал денщика.
На пороге вырос морщинистый, седой солдат. Штубе распорядился насчет завтрака и приказал открыть ставню. Сегодня он проснулся на целых полчаса позже обычного. А это уже никуда не годилось. На прошлой неделе проспал подъем, позавчера запоздал на пятнадцать минут — так и опуститься можно. Или полнеть начал, или стареть, или?..
«Ах, эта Полина много сил отнимает. Нехорошо, Клаус. Злоупотреблять своим здоровьем. Невоздержанность — порок».
С мышиным писком распахнулась створка ставни, и сноп ярких лучей ударил в грудь капитана Штубе. Светелка, или «мой будуар», как окрестил ее Штубе, наполнилась теплым светом. Капитан подошел к окну, выходящему в сад, оглядел усыпанные набухшими почками деревья, улыбнулся молодым стеблям травы у забора, потянулся, широко зевнул, клацнув зубами, и отошел на середину «своего будуара». Погладив полнеющий живот, он расставил руки и присел.
«Раз, два, три! Раз, два, три!»
Капитан Штубе добросовестно выполнял утренние упражнения и думал о проведенной ночи.
«Полина... девка Полина, или, как там русские говорят, баба? Ведь не назовешь ее фрау. Фрау Полина... Действительно смешно. Что ж, я —божьей милостью—мужчина и миссию природы исполняю. И не только... Да-да, не только. Она молодая, горячая».
Капитан вспомнил первую ночь с Полиной и то, как случайно при свете лампы заметил грязь у нее под ногтями. Он тогда ужасно рассердился и почувствовал брезгливость. Велел одеваться и уходить, а назавтра в мягкой форме отчитал фрау Эльзу за недосмотр. Через неделю Полина была «обработана» по-немецки и приятно пахла парижскими духами.
Капитан сделал очередное упражнение и остановился, втягивая носом воздух. От постели несло духами и кисловатым теплом женского тела. Он самодовольно улыбнулся.
«Дети Востока, всему их учить надо! Иное дело —Париж. Легкомысленный Париж, беззаботные французы и... женщины. Европа! Но если я решил служить великой нации... раз, два, три... то должен безропотно нести свой крест миссионера. Да-да, безропотно. Как это русские говорят? Хороша пословица, черт возьми! Да-да: «Тяжела ты, шапка кайзера». Дикий Восток... Кто же здесь насадит цивилизацию, как не арийцы? Париж хорош с тугим кошельком. Хорош на месяц, на два. А здесь — простор, масштабы! Русских надо научить пахать для нас землю не сохой, а трактором. И в этом залог нашей мощи. И — немного бы культуры... Нет, истинный ариец должен признавать культуру всякого народа. Если она есть, конечно. Жаль — мало. А впрочем, на чистой бумаге легче рисовать. Восток — бумаги белый листок... О, Клаус, да ты стихами заговорил!»
Капитан закончил утренние упражнения и приступил к туалету. Тщательно вычистил зубы, ополоснул грудь, плечи, довольно фыркая и разливая воду по полу. Нажал на пуговицу умывальника — тонкой струйкой зажурчала вода в ладони. И вдруг вспомнилось детство, скрипка, пансионат фрау Шульц на уютной Рингштрассе в Гамбурге. Пальцы непроизвольно зашевелились в тоске по клавишам фортепьяно. Дикий Восток... Где в этой глуши достанешь фортепьяно? Да, нелегок крест миссионера. Но Восток ему даст все: землю, богатство, независимость от толстосумов
и... приставку «фон», утерянную обедневшим отцом. Клаус Штубе дворянин, интеллигент по воспитанию, высококультурный человек, а не какой-то там ожиревший солдафон наподобие майора Менделя.
Чисто выбрив подбородок и натянув наглаженный мундир, капитан крикнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177